Леопольд Захер-Мазох - Венера в мехах (сборник) Страница 27

Мне становится немножко тревожно, хотя, видит Бог, у меня нет никакого повода для сомнений или опасений. Но что-то давит мне грудь, не могу от этого отделаться. Быть может, это страдания минувших дней набросили тень на мою душу и еще не рассеялась эта тень…

Вот и она – вся сияющая счастьем, довольством.

– Все хорошо? – спросил я, нежно целуя ее руку.

– Да, моя радость, мы сегодня ночью уедем. Помоги мне уложить чемоданы.

Когда свечерело, она попросила меня самого съездить на почту, сдать ее письма. Я взял ее коляску и через час вернулся.

– Госпожа спрашивала вас, – сказала мне, улыбаясь, негритянка, когда я подымался по широкой мраморной лестнице.

– Был кто-нибудь?

– Никого не было, – ответила она и уселась на ступеньках, сжавшись в комок, как черная кошка.

Я медленно прохожу через зал и останавливаюсь у двери ее спальни.

Тихо отворив дверь, я раздвигаю портьеру.

Ванда лежит на оттоманке и, по-видимому, не замечает меня. Как хороша она в серебристо-сером шелковом платье, предательски облегающем ее дивные формы, оставляя обнаженными ее прекрасные бюст и руки.

Волосы ее подхвачены продетой в них черной бархатной лентой. В камине пылает яркий огонь, фонарик проливает свой красный свет, вся комната словно утопает в крови.

– Ванда! – окликаю я ее наконец.

– О Северин! – радостно восклицает она. – Как нетерпеливо я ждала тебя!

Она вскочила, крепко обняла меня, затем снова опустилась на великолепные подушки и хотела привлечь меня к себе, но я мягко опустился к ее ногам и положил ей голову на колени.

– Знаешь… я сегодня очень влюблена в тебя, – прошептала она, отвела с моего лба опустившуюся прядку волос и поцеловала меня в глаза. – Как хороши глаза твои!.. Они всегда мне нравились в тебе больше всего, а сегодня – они меня совсем опьяняют… Я изнемогаю…

Она потянулась всем своим прекрасным телом и нежно блеснула глазами из-под полусомкнутых ресниц.

– А ты… ты холоден совсем… словно в руках у тебя полено… Погоди, я и тебя настрою влюбленно!..

И она снова прильнула, ласкаясь и лаская, к моим губам.

– Я не нравлюсь тебе больше! Мне надо, по-видимому, снова стать жестокой – сегодня я слишком добра к тебе. Знаешь, глупенький, я немножко побью тебя хлыстом…

– Перестань, дитя…

– Я так хочу!

– Ванда!

– Поди сюда, дай мне связать тебя… – Она шаловливо пробежала через всю комнату. – Я хочу видеть тебя влюбленным – по-настоящему, понимаешь? Вот и веревки. Только сумею ли я еще?

Она начала с того, что связала мне ноги, потом крепко прикрутила руки за спиной, потом связала меня по рукам, как преступника.

– Вот так! – весело и удовлетворенно сказала она. – Пошевельнуться можешь еще?

– Нет.

– Отлично.

Затем она сделала петлю из толстой веревки, набросила ее на меня через голову, сдвинула ее до самых бедер, потом плотно стянула петлю и привязала меня к колонне.

Необъяснимый ужас охватил меня в эту минуту.

– У меня такое чувство, точно мне предстоит казнь, – тихо сказал я.

– Сегодня ты и должен хорошенько отведать хлыста! – воскликнула Ванда.

– Тогда надень и меховую кофточку, прошу тебя.

– Это удовольствие я могу доставить тебе, – ответила она, доставая кацавейку и, улыбаясь, надевая ее.

Потом она сложила руки на груди и остановилась, глядя на меня полузакрытыми глазами.

– Знаешь ты историю об осле Дионисия-тирана? – спросила она.

– Помню, но смутно, – а что?

– Один придворный изобрел для тирана Сиракузского новое орудие пытки – железного осла, в который запирался приговоренный к смерти и ставился на огромный пылающий костер.

Когда железный осел накалялся и приговоренный начинал кричать в муках, – казалось, что ревет сам осел, так звучали изнутри его крики.

Дионисий одарил изобретателя милостивой улыбкой и, чтобы тут же произвести опыт с его изобретением, приказал заключить в железного осла самого изобретателя, первым.

История эта чрезвычайно поучительна.

Ты привил мне эгоизм, высокомерие, жестокость – пусть же ты сделаешься первой жертвой своего злого дела. Теперь я действительно нахожу удовольствие в сознании своей власти, в злоупотреблении этой властью над человеком, одаренным умом, и чувством, и волей, как и я, – над мужчиной, который умственно и физически сильнее меня, и в особенности, в особенности над человеком, который любит меня.

Любишь ты меня?

– До безумия! – воскликнул я.

– Тем лучше. Тем большее наслаждение доставит тебе то, что я сейчас хочу сделать с тобой…

– Но что с тобой? Я не понимаю тебя… В глазах твоих действительно блестит сегодня жестокость, и так изумительно хороша ты. Совсем, совсем «Венера в мехах»…

Ничего не ответив, Ванда обвила рукой мою шею и поцеловала меня.

В этот миг меня снова охватил могучий, фанатический взрыв моей страсти.

– Где же хлыст? – спросил я.

Ванда засмеялась и отступила на два шага.

– Так ты во что бы то ни стало хочешь хлыста? – воскликнула она, надменно закинув голову.

– Да.

В одно мгновенье лицо Ванды совершенно изменилось, точно исказилось гневом – на миг она мне даже показалась некрасивой.

– В таком случае возьмите хлыст! – громко воскликнула она.

И в ту же секунду раздвинулся полог ее кровати и показалась черная курчавая голова грека.

Вначале я онемел, оцепенел. Положение было до омерзительности комично – я сам громко расхохотался бы, если бы оно не было в то же время так безумно печально, так позорно для меня.

Это превосходило пределы моей фантазии. Дрожь пробежала у меня по спине, когда я увидел своего соперника в его высоких верховых сапогах, в узких белых рейтузах, в щегольской бархатной куртке… и взгляд мой остановился на его атлетической фигуре.

– Вы в самом деле жестоки, – сказал он, обернувшись к Ванде.

– Я только жажду наслаждений, – ответила она с неудержимым юмором. – Одно наслаждение – делать жизнь ценной. Кто наслаждается, тому тяжело расставаться с жизнью; кто страдает или терпит лишения, тот приветствует смерть, как друга.

Но кто хочет наслаждаться, тот должен принимать жизнь весело, – в том смысле, как это понимали древние, – его не должно страшить наслаждение, взятое за счет страданий других, он никогда не должен знать жалости, он должен запрягать других, как животных, в свой экипаж, в свой плуг; людей, чувствующих и жаждущих наслаждений, как и он сам, – превращать в своих рабов, без сожаления, без раскаяния эксплуатировать их на службе себе, для своего удовольствия, не считаясь с тем, не справляясь о том, хорошо ли они себя при этом чувствуют, не гибнут ли они.

Всегда он должен помнить одно, одно твердить себе: если бы я так же был в их руках, как они в моих, они бы так же поступали со мной, и мне пришлось бы оплачивать их наслаждения своим потом, своей кровью, своей душой.

Таков был мир древних. Oт века наслаждение и жестокость, свобода и рабство шли рука об руку. Люди, желающие жить подобно олимпийским богам, должны иметь рабов, которых они могут бросать в свои пруды, гладиаторов, которых они заставляют сражаться во время своих роскошных пиров, – и не принимать к сердцу, если на них при этом брызнет немного крови.

Ее слова совершенно отрезвили меня.

– Развяжи меня! – гневно крикнул я.

– Разве вы не раб мой, не моя собственность? Не угодно ли, я покажу вам договор?

– Развяжите меня! – громко и с угрозой крикнул я. – Иначе… – и я рванул веревки.

– Может он вырваться, как вы думаете? Ведь он грозил убить меня.

– Не беспокойтесь, – ответил грек, потрогав мои узлы.

– Я закричу «на помощь»…

– Никто не услышит вас, и никто не помешает мне снова глумиться над вашими священнейшими чувствами и легкомысленно играть вами… – говорила Ванда, повторяя с сатанинской насмешкой фразы из моего письма к ней.

– Находите вы меня в эту минуту только жестокой и безжалостной – или я готовлюсь сделать низость, пошлость? Говорите же. Любите вы меня еще или уже только ненавидите и презираете? Вот хлыст, возьмите… – Она протянула его греку, быстро подошедшему ко мне.

– Не смейте! – крикнул я, весь дрожа от негодования. – Вам я не позволю…

– Это вам только кажется оттого, что на мне нет мехов… – с невозмутимой улыбкой проговорил грек и взял с кровати свою короткую соболью шубу.

– Я от вас в восторге! – воскликнула Ванда, поцеловав его и помогая ему надеть шубу.

– Вы хотите, чтобы я в самом деле избил его хлыстом?

– Делайте с ним что хотите! – ответила она.

– Животное! – закричал я, не помня себя.

Грек окинул меня своим холодным взглядом тигра и взмахнул хлыстом, чтоб попробовать его, хлыст со свистом прорезал воздух, мускулы грека напряглись… а я был привязан, как Марсий, и вынужден был смотреть, как изловчался Аполлон сдирать с меня кожу…