Кальман Миксат - Странный брак Страница 27

Отзвучали сердечные пожелания "спокойной ночи", и калитка закрылась. Однако на какое-то короткое мгновение в воздухе успел мелькнуть белый платочек, зажатый в маленькой ручке. Этот прощальный привет предназначался только Яношу. Он оказался таким проворным, что с быстротой молнии наклонился, поцеловал милую ручку и ловко подхватил платочек, а затем до самого дома наслаждался его ароматом. Дома Янош положил его к себе под подушку, чтобы он навеял дорогие его сердцу сновидения. Сновидения-то платочек мог навеять, только времени досмотреть их не дал.

Сначала перед грезившим Яношем возник образ прелестной владелицы платка… А вот они уже вместе, живут в маленькой хижине. Пирошка готовит обед, а он нодкладывает дрова в очаг да целует прелестную повариху, когда вздумает. Наконец обед готов, Янош садится к столу, повязывает салфетку и ждет, когда подадут суп. Вот и дверь открывается, но вместо Пирошки с тарелкой вдруг появляется какая-то старая карга. "Зачем ты здесь?" — сердито кричит на нее Янош.

— Вас пришел будить, ваша милость.

Янош вздрогнул, открыл глаза. Глядит — перед ним не старуха и не Пирошка, а слуга Андраш, который принес завтрак и просит поскорее одеваться, потому что барин велел закладывать лошадей. Внизу на крыльце, насвистывая, уже ожидал Жига.

Как ни грустно, а надо собираться в путь. Кучер Бернатов должен был довезти Яноша и Жигу лишь до Оласрёске, где им предстояло нанести обещанный визит Дёри, а на другой день, уже пешком, отправиться в Патак: ноги у молодых людей крепкие, и не к чему понапрасну мучить лошадей, рассудил старый Бернат.

Как жаль, что над землей висит такой густой туман, совершенно скрывающий от глаз замок Хорватов. Если б не туман, Янош обязательно увидел бы Пирошку у окна. Нет, недаром говорят, что на Бутлерах лежит проклятие; вот и теперь неспроста этот туман.

Разумеется, всю дорогу граф Янош был печален, хотя огорчивший его туман постепенно рассеялся и вскоре засияло солнце. В апреле оно совсем юное и не печет, а только щекочет, искрится, играет, как ребенок, не знающий никаких забот. Оно еще позволяет стуже вмешиваться в свои дела, так что порой и солнце светит, и морозец пощипывает. Днем оно пригреет фруктовые деревья и выманит на свет белые цветы, а ночью подкрадется морозец и изукрасит сучья инеем. Хорошо еще, что деревья не умеют жаловаться, а то неизвестно, на кого бы они больше пеняли — на солнце или на мороз.

По дороге Жига пробовал рассеять мрачные думы Яноша.

— Ну, чего ты опечалился, дружище? Да будь я на твоем месте, я б не знал, куда деваться от счастья!

— У тебя другой характер. Видишь ли, меня пугает будущее. Словно готовит оно что-то непредвиденное и страшное.

Порой мне кажется, что на меня вот-вот обрушится какая-то страшная громада.

— Что ты! Все складывается как нельзя лучше. Ни к чему твои опасения. Фантазер ты, только и всего!

— Шуточное ли дело расстаться с Пирошкой? Ты даже не представляешь, как я ее люблю.

— Не океан же вас разделяет. В любое время сможешь приехать повидаться с ней. Сейчас ты сам себе хозяин. А пока давай обсудим реальные вещи, к чему попусту фантазировать. Вот приедем сейчас в Оласрёске и за ужином как следует выпьем у старого барона. Смотри, вон уже и замок виднеется.

Действительно, вдали за поворотом сквозь кроны могучих тополей проглядывала ржаво-красная крыша замка Дёри.

— Как ты думаешь, что за девушка баронесса Маришка? Граф Бутлер неопределенно пожал плечами.

— Я не заметил в ней ничего примечательного.

— Нет, в ней есть что-то загадочное.

— Не знаю… может быть, — отвечал Янош рассеянно. Думы его были по-прежнему далеко, возле Пирошки. Он пробовал мысленно представить себе ее. Но едва возникал перед ним образ девушки, как вдруг то Жига чихнет (ох, как прозаичен этот Жига!), то бричка подпрыгнет, то увязнет в какой-нибудь рытвине колесо или громко щелкнет кнутом кучер, — и милое видение тотчас исчезает.

Пейзажи вокруг тоже не интересовали Яноша, хотя ехали они по живописным местам: долины сменялись холмами, леса — камышовыми зарослями.

— Янош, слышишь, как выпь кричит? Вы-вы-вы! Открылся вид на гору Хедьалья; колья на облепивших ее склоны виноградниках делали гору похожей на спину огромного нашпигованного зайца.

Старому кучеру, служившему когда-то в Бенцурском полку, вспомнился один случай, и, повернувшись на облучке, он принялся рассказывать о том, как их полк проходил однажды этой дорогой на Кашшу. Когда они пришли вот на это самое место, их генерал, граф Лариш, вдруг как гаркнет: "Полк, смирно! Равнение на гору!" Солдаты прошлись парадным шагом, словно перед императором. Да, эта гора заслуживает не меньшего почета, чем сам император!

Весело летела четверка лошадей, словно пушинку, увлекая легкую бричку; вдруг из рощицы вышел на дорогу какой-то человек в черной суконной одежде и, как старый знакомый, приветственно помахал им шляпой.

— Bonum mane ргаесог! [Доброе утро! (лат.)]

— Смотри, да это хозяин корчмы из Рёске, — тот, что отказался взять с нас деньги за цыплят. Придержи-ка коней, дядя Ишток.

Кучер натянул вожжи, и лошади остановились. Студенты приветливо поздоровались с господином Тоотом.

— Садитесь к нам, — предложил Жига, — подвезем вас до дому и заодно поболтаем дорогой. Я пересяду к кучеру, мне давно уже хочется взять вожжи в руки.

Господин Тоот скромно отер рукой усы и с восточной медлительностью отвечал, что он, конечно, не прочь немного прокатиться с господами, так как изрядно устал. Ведь он пешком идет из соседнего села; на телегу он усадил жену, детишек, двух своячениц, тоже с детьми, — набралось столько, что едва уместились. Он благодарит барича за любезное предложение, но принять его не может, ибо человек он с понятием и придерживается тех взглядов, которые, бывало, высказывал покойный предводитель дворянства, Пал Докуш; настоящего дворянина сразу можно узнать — он не пытается казаться более знатным, чем есть в действительности. Вот почему, пояснил трактирщик, он, Тоот, ни за какие сокровища не сядет в пролетку, запряженную четверкой лошадей. Ведь за это над ним до самой смерти будут смеяться односельчане. И Жига и кучер Ишток согласились с его доводами, причем кучер тут же подал умный совет:

— Садитесь-ка ко мне, в этом уж ничего особенного нет. Сесть рядом с кучером — совсем иное дело, и почтенный.

Тоот, взобравшись на козлы, уселся вполоборота, чтобы удобнее было разговаривать с господами студентами.

Дело в том, что в богатых комитатах, где проживала знать, ранг и знатность дворянина определялись тем, какой у него был выезд. Впрочем, в те времена каждая вещь, помимо прямого своего назначения, имела еще и совершенно иной смысл. В Трансильвании, например, о знатности дворянина судили по числу печных труб на крыше его дома. Над одними домами по две трубы, над другими — по одной, а были и такие, крытые соломенными крышами, в которых и вообще-то не было трубы: дым так и валил изо всех щелей. В бедных словацких комитатах земное величие определялось количеством и сортом деревьев в саду. Бароны Реваи, Юсты восседали под липами или елями, так как искали лишь прохлады; Лехоцкие и Раковские выращивали в своих садах ореховое дерево, потому что оно, кроме обильной тени, доставляет еще и немного орехов; дворяне помельче предпочитали сливу, которая хоть и дает мало тени, зато приносит много плодов. Правда, и сливовых деревьев общественное мнение не позволяло иметь более семи.

В комитатах Земплен, Сабольч и Унт степень знатности определялась выездом. Бернаты, например, относились к числу таких дворянских фамилий, которым надлежало ездить на четверке. Любой член этой семьи мог отправиться в путь пешком, но ни в коем случае не на паре лошадей — этим он унизил бы достоинство всего рода. На паре лошадей могут ездить какие-нибудь Фодоры, Боты, Оросы да Житковские.

Выезд свидетельствовал о ранге семейства, а не о его состоятельности. Дворянин, ездивший на паре лошадей, мог разбогатеть, завести даже свой конный завод, и тем не менее (по крайней мере, двум его ближайшим поколениям) полагалось запрягать лишь пару лошадей, если только он не достигал какого-нибудь высокого чина по службе; иначе общество строго осудило бы его. Любителей пустить пыль в глаза в те времена еще не водилось, разве что, бывало, какому-нибудь попавшему в эти края польскому шляхтичу взбредет на ум вознестись не по чину.

Разумеется, и упряжки из четырех лошадей были неодинаковы. Баркоци ездили на четверке гнедых, Перени — на вороных, у Стараи в упряжке ходили четыре жеребца, у Вальдштейнов, Майлатов было по четверке одномастных рысаков, выбранных из табуна не меньше как в тысячу голов. Это уже доказывало их принадлежность к сословию магнатов. Но было бы смешно, если б с такой же помпой начали выезжать Серенчи, Чато, Бернаты. По рангу им положена четверка, однако специально подбирать коней по масти, породе и прочее — это уж привилегия более благородных, более высокопоставленных родов. Так что четверка лошадей, принадлежавшая Бернатам, была собрана с бору по сосенке: тут была и рыжая кобыла и вороной мерин на целую ладонь выше ее, а место справа, в голове цуга, занимал игривый чалый жеребец, — словом, каждая лошадь отличалась какой-нибудь своей особенностью. Чтобы эта картина выглядела более патриархально и была представлена вся лошадиная семья, за бричкой по обочине дороги семенил на тонких ножках жеребенок с колокольчиком на шее.