Генрих Манн - Минерва Страница 27

— Вы изумительно молоды.

— И сделал порядочную глупость. Драться с человеком, у которого кровь лягушки, и который не дает даже подойти к себе! Ах, герцогиня, сознаюсь вам, я полагаюсь только на первый натиск, не на искусство. Я рубака, вы знаете меня. Я всегда рубил направо и налево; куда-нибудь я да попадал; но и в меня почти всегда попадали. И все-таки я имею за собой значительные удары. Раз…

— Не приходите в такое возбуждение.

— Бросили жребий, где кому стоять. Мне досталось более низкое место. Мой противник пытается нанести мне удар в голову. В первый раз я отскочил в сторону, во второй — отбил квинтой и ответил ударом в плечо. Малый до сих пор еще носит руку в кармане.

— Теперь тебе больше нельзя говорить, — сказал Нино, тихо выходя из-за постели. — Больше двух минут тебе нельзя говорить. Будь спокоен, я сам объясню все герцогине.

— Прошу тебя, — улыбаясь, сказала она.

— Этот господин де Мортейль, надо вам знать, человек как без темперамента, так и без честолюбия. При фехтовании у него такие холодные движения, как у англичанина. Он просто держал флорет неподвижно перед собой, и дядя Сан-Бакко, по своей близорукости, наткнулся прямо на него ртом.

— Что у меня еще есть все зубы, — пояснил Сан-Бакко, сильно постучав суставом пальца о зубы, — в этом было мое спасение, иначе он просто пронзил бы мне горло.

— Но не благодаря своему искусству, — страстно воскликнул мальчик.

Он схватил палку.

— Понимаете, герцогиня! Вот так он сделал. Это не был правильный arresto in tempo. В сущности это был страх! Он совсем не умеет фехтовать и просто держал перед собой оружие, чтобы дядя Сан-Бакко не мог ничего сделать. Фуй!

Он сердито забегал по комнате.

— Ты не должен был мириться с ним!

— Ну, успокойся, — ответил Сан-Бакко. — Он написал мне. Я не могу продолжать сердиться на человека мости, который дрался со мной.

— Так ты его очень ненавидишь? — спросила герцогиня.

— А разве он не заслуживает этого?

Мальчик выпрямился.

— Ведь он чуть не убил моего друга.

Он прислонился к креслу Сан-Бакко и сразу замолк.

Герцогиня сидела с другой стороны.

— Итак, вот где живут мои друзья, — сказала она, осматриваясь. — Здесь все имеет спартанский вид. Железная кровать, стол с книгами, кресло, три соломенных стула: все это редко расставлено на красных плитах. На стене у вас портрет Гарибальди, — как видно, о вас заботятся.

— И открытые окна, не забывайте этого. Морской ветер доносится с Ривы по узкой улице и беспрепятственно проникает в мою комнату. Внизу находится площадка, правда, всего в двенадцать метров шириной, но на что мне больше? Воздух, тень, молодость в качестве друга, к этому еще ваша улыбка, герцогиня: я больше, чем богат.

Она молчала, любуясь им.

— И весь дом наш! — с важностью заявил Нино. — Это удивительный дом. Обратите внимание, герцогиня, что каждый этаж заключает в себе одну комнату. В нижней — наша приемная и столовая, над ней живет мама, потом дядя Сан-Бакко, а на самом верху я.

— Значит, у тебя широкий вид?

— Все пять куполов Сан-Марко. И почти весь фасад Св. Захария. Но самое удивительное — это колодезь внизу на нашей маленькой площадке: он восьмиугольный, и у него есть крышка с замком. Каждое утро в самую рань приходит маленький горбун, слушайте только, маленький горбун в остроконечной красной шапке и отпирает его. Это очень таинственно.

— Ах! — быстро сказала она, — маленького горбуна я знаю… Нет, нет, это было раньше. В замке, где я жила ребенком, был один такой. Он гремел большой связкой ключей, и самого важного из них, ключа от колодца, не выпускал из рук даже во сне… Нино, я могла бы многое рассказать тебе.

Она задумалась. Час отдыха в этой приветливой комнате напомнил ей мирные часы ее собственного детства.

— Я тоже должен сказать вам так много, так много, — с воодушевлением ответил Нино. В ее голосе он почувствовал чары, которые захватили его. — И особенно, что я вас…

— А вот и музыка, — заявил Сан-Бакко, прислушиваясь. Нино подбежал к окну, весь красный и дрожащий.

«Я чуть не проболтался, что люблю ее!» — думал он, умирая от стыда и досады при этой мысли.

— Это слепые, — чересчур громко возвестил он. — Они расставляют фисгармонию! Настраивают кларнет, скрипку, рог… Труба! Бум! Ну, теперь пойдет!

«Нет, она никогда не узнает этого!» — поклялся себе мальчик, гордый и бледный, и вернулся на свое место. За окном носилась и рыдала музыка смерти Травиаты. Герцогиня покачала головой.

— Ну? Что же ты должен сказать мне? — спросила она, серьезно и дружески глядя на него.

Ему хотелось плакать. В душе он молил ее: «Только не это! Все остальное я скажу тебе». Он подумал минуту, а глубине души боясь, чтобы она не забыла своего вопроса.

— Например, о славе, — торопливо сказал он. — Когда в мастерской господина Якобуса говорят о славе, и не верю ни одному слову. Там вечно толкуют о том, что слава того или другого возрастает или уменьшается. Что за бессмыслица!

Он пожал плечами. Он понимал славу только, как нечто целое, внезапное, не поддающееся вычислению, покоряющее. Его удивляли и преисполняли презрением все рассказы о тайных ходах, ведших к ней, о суммах, уплаченных за нее, об уступках общественному мнению, о соглашениях с его руководителями, об унизительных домогательствах, о тайном румянце стыда… Нет, слава была таинством.

— Недавно я прочел, — торжественно сообщил он, широко раскрывая глаза, — что лорд Байрон однажды утром проснулся знаменитым.

— Как это прекрасно! — сказала герцогиня.

— Правда?

Его сердце вдруг опять забилось, как тогда, когда он, весь бледный, со вздохом положил книгу.

— Разве ты хочешь быть поэтом?

— Я не могу даже представить себе, как это выдумывают какую-нибудь историю. Нет, я не хочу выдумывать историй, я хочу переживать их. Я буду делать, как дядя Сан-Бакко, буду воевать с тиранами, освобождать народы и женщин, переживать необыкновенные вещи.

— Сделай это, мой милый, — сказал старик. — Ты не раскаешься.

— Но раньше я должен научиться так хорошо фехтовать, как ты.

— Еще немножко, и ты сможешь дать себя так отделать, как я.

— Разве у меня хорошие мускулы? — тихо спросил мальчик.

— Ведь я тебе говорил уже много раз. И желание иметь их у тебя есть, а это стоит большего, чем сами мускулы!

Музыканты заиграли «Santuzza credimi».

Сан-Бакко и герцогиня слушали. Нино кусал губы и думал:

«Но моей кости он еще ни разу не пощупал. Неужели дядя Сан-Бакко совсем не заметил ее?»

Он называл это своей костью, и каждый раз, как думал об этом, испытывал муки тайного позора. Это был железный прут корсета, который шел под его блузой с левого бока. Ремни охватывали предплечья. Он рассматривал это сооружение по вечерам, тщательно заперев дверь, с серьезными глазами и крепко сжатым ртом. Потом, разом решившись, срывал его, сбрасывал платье и, упрямо подняв голову, подходил к зеркалу.

— Между грудью и плечами впадина, — говорил он себе. — Грудь слишком торчит. Я недавно видел на бронзовом Давиде, как должна выглядеть грудь юноши, — о, совсем иначе, чем моя… Я должен работать, тогда будет лучше…

И он начинал делать гимнастические упражнения. Но на душе у него было тяжело. Он вдруг опускал напрягшиеся руки и ложился в постель.

— И если бы этого даже не было, шея слишком тонка. И разве я могу надеяться, что из моих кистей рук когда-нибудь вырастет порядочная мужская рука? Ведь у каждого обыкновенного человека более крепкие кисти, чем у меня. А у дяди Сан-Бакко они как будто из стали.

Собственная неумолимость, в конце концов, ослабляла его; он рыдал без слез. Затем он стискивал зубы, глубоко и равномерно дышал и этим задерживал поток слез.

Днем он иногда размышлял:

«Кто знает, каким я кажусь другим. Может быть, я ошибаюсь; может быть, я особенно хорошо сложен. И если бы скульптор, создавший Давида, знал меня, — кто знает?»

Это была невозможная, в глубине души сейчас же снова погасшая надежда.

«Высокая грудь — не признак ли это силы? И во всяком случае у меня красивые ноги, это находят все, я знаю это наверно».

В этом пункте он был уверен.

«Остальное срастется, — сказал врач. — Да и в платье ничего не видно. И я закаливаю себя. Я научусь переносить голод и колод, делать тяжелую работу, далеко плавать и еще многому»…

Но во время гимнастических игр он проявлял себя малоспособным. Момент, когда надо было прыгнуть вперед и поймать противника, он большей частью упускал, так как стоял и мечтал. В мечтах он воображал себя генералом и заставлял своих товарищей нападать на черный лес, полный страшных врагов. Или же он приказывал им карабкаться по мачтам корабля, в который превращались стены школьного двора. В конце концов, он приходил в себя, возбужденный и бледный. Остальные были красны, они победили или были побеждены! Нино не сделал ни того, ни другого.