Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя Страница 27

— Это слошно… Все это изклушительно слошно…

Потом разговор перешел на Гамбетту, и, поскольку Афонсо пророчил, что тот скоро сделается диктатором, дипломат, с таинственным видом взяв Секейру под руку, прошептал ему заветное слово, коим он определял всех высших персон: государственных мужей, поэтов, путешественников и теноров:

— Он — силная лишность. Лишность изклушително силная…

— Ловкач он — вот что он такое! — воскликнул Секейра, осушая свой бокал.

И они втроем покинули залу, продолжая спорить о республике, а Кружес мечтательно наигрывал на фортепьяно Мендельсона и Шопена, опустошив перед этим целое блюдо с крокетами.

Маркиз и дон Диого, один с рюмкой «Сент-Эмильен», наслаждаясь его букетом, а другой, по нездоровью, с большой чашкой чая, сидя на диване, также говорили о Гамбетте. Маркиз восхищался Гамбеттой: он единственный во время войны вел себя, как подобает мужчине; а что он при этом «выиграл» или «хотел выиграть», о чем много толкуют, так ему, маркизу, это неизвестно и, по его мнению, не стоит внимания. Гамбетта — неустрашим! Впрочем, и сеньор Греви представляется ему достойным гражданином и наилучшей кандидатурой на роль главы государства.

— А что, он умеет вести себя в обществе? — томно протянул старый лев.

Маркиз видел Греви только в Ассамблее, когда тот председательствовал, и весьма умело.

Дон Диого пробормотал с меланхолическим презрением в голосе, жесте и взгляде:

— Что завидно во всех этих плебеях, так это их здоровье, маркиз!

Маркиз шутливо и дружески принялся утешать дона Диого. Все подобные люди кажутся могучими, поскольку они ворочают могучими процессами, а на самом деле каждый из них страдает или астмой, или каменной болезнью, или подагрой. А дорогой Диого по сравнению с ними просто Геркулес…

— Да, да, Геркулес! Все дело в том, что вы себя изнежили. Недуги — это дурная привычка, приобретенная людьми. С ней следует бороться… Вам необходимо заняться гимнастикой и холодными обливаниями. И вы убедитесь, что сделаны из железа…

— Из ржавого, весьма ржавого… — возразил дон Диого со скорбной усмешкой.

— О какой ржавчине вы говорите! Да если бы я был лошадью или женщиной, я, вне всякого сомнения, предпочел бы вас всем этим слоняющимся здесь подпорченным ветрогонам… Теперь уже нет мужчин вашей закалки, дорогой Диого!

— Теперь нет уже ничего, — отозвался дон Диого с важностью и убежденностью последнего из людей на развалинах погибшего мира.

Однако было уже поздно, и дон Диого допил свой чай и начал укутываться, собираясь домой. Маркиз еще медлил, нежась на диване и посасывая трубку, пока его взор окидывал залу, всегда приводившую его в восторг своей роскошью в стиле Людовика XV, цветочными орнаментами и позолотой, величавыми креслами из Бовэ, словно созданными для покойного расположения в них седалищ, гобеленами в блеклых тонах, изображавшими галантных пастушек, зеленые рощи, барашков с бантами — тени умерших идиллий, пробивающиеся сквозь шелковую основу… В этот час, когда гостиная все более погружалась в сонное оцепенение при мягком и теплом свете догоравших свечей, в ней царили гармония и дух другого века; и маркиз потребовал от Кружеса менуэта, гавота, чего-нибудь, что воскрешало бы Версаль, Марию-Антуанетту, галантный церемониал и аромат пудреных париков. Кружес дал замереть тихой мелодии, растворившейся в жалобном пианиссимо, затем изготовился и грянул, нажав на педаль, «Гимн конституции», Маркизу пришлось спасаться бегством.

В коридоре, сидя на резном дубовом ларе, беседовали Виласа и Эузебиозиньо.

— Все занимаетесь политикой? — мимоходом бросил им маркиз.

Оба заулыбались, а Виласа шутливо отпарировал:

— Надо же спасать родину!

Эузебио, также принадлежавший к партии прогрессистов, жаждал влиять на ход выборов в своем округе, в Резенде, и здесь, в «Букетике», они устраивали с Виласой тайные совещания. Однако в данном случае они говорили о семействе Майа: Виласа не сомневался, что может доверить Силвейре, владельцу поместья по соседству с Санта-Олавией, к тому же почти выросшему вместе с Карлосом, свои огорчения, связанные с домом, где, как ему кажется, к его советам теперь прислушиваются куда меньше; вот, к примеру, он не одобрял того, что Карлос абонировал на весь сезон ложу бенуара…

— Для чего? — вопрошал преданный управляющий. — Для чего, мой дорогой сеньор? Он там и не появляется, все вечера проводит здесь. Сегодня он мне сказал, что посещает театр, когда есть настроение. Но часто ли он там бывает, откуда мне знать? Два-три раза, может, и был за все время. И за это платить не одну сотню мильрейсов! А ведь можно было обойтись полдюжиной соверенов. Во всем должна быть мера. Выходит, ложа абонирована для Эги, Тавейры, Кружеса… Я там не бываю, и вы — тоже. Правда, вы не бываете по случаю траура…

Эузебио с досадой подумал, что и он мог бы сидеть в глубине ложи — если бы его туда пригласили… И пробормотал, вяло улыбаясь:

— Если так пойдет, можно и долгов наделать!

Это слово, столь оскорбительное рядом с именем Майа, чье родовое имущество было вверено его попечениям, возмутило Виласу. Наделать долгов! Еще чего!

— Вы меня не поняли, сеньор! Я жаловался на бесполезные траты, верно, но, слава богу, семейство Майа может себе это позволить! Правда, ежегодный доход тратится полностью, до последнего сейтила, чеки так и летят, словно сухие листья; а ведь до сих пор в обычае было откладывать, копить, делать сбережения. Нынче же все доходы прямо тают…

Эузебио проворчал что-то насчет экипажей Карлоса, девяти лошадей, кучера-англичанина, грумов… Управляющий возразил:

— В этом как раз есть резон. Положение обязывает, и у таких людей все должно быть высшего разбора. А кроме того, расходы на благотворительность… Вот сеньор Афонсо… Он тратит много, да, можно сказать, просто сорит деньгами. Но не на себя: этот сюртук, что на нем, мне знаком уже двадцать лет… Разного рода вспомоществования, пенсионы, деньги, данные в долг, которых он больше никогда не увидит…

— Бесполезные траты…

— Нет, этого я не осуждаю… Таков обычай рода Майа; ни разу из дверей их дома, как мне говорил еще мой отец, никто не вышел не ублаготворенным… Но ложа, которая никому не нужна, кроме Кружеса и Тавейры!

Тут Виласа вынужден был замолчать: в глубине коридора показался Тавейра собственной персоной, с поднятым до самых глаз воротником ulster[15], откуда высовывались концы белого шелкового кашне. Слуга помог ему раздеться; и Тавейра во фраке и белом жилете, вытирая платком холеные, повлажневшие от холода усы, подошел пожать руку дорогому Виласе и милому Эузебио; он совсем замерз, но тем не менее радовался зиме: это так утонченно, вот еще выпал бы снег, то-то было бы шикарно…

— Нет, нет, — запротестовал Виласа, являя образец дружелюбия, — наше португальское солнышко куда лучше…

И они направились в курительную, откуда доносились голоса маркиза и Карлоса: они вели одну из своих глубокомысленных и нескончаемых бесед о лошадях и спорте.

— Вот и Тавейра! Ну и как? Хороша новая примадонна? — посыпались вопросы на вновь прибывшего.

Однако прежде чем дать отчет о дебюте Морелли, новой примадонны, Тавейра потребовал чего-нибудь горячительного. И, лишь погрузившись в кресло рядом с камином и протянув поближе к огню ноги в лакированных ботинках, вдыхая аромат пунша и смакуя папиросу, он наконец объявил, что фиаско она не потерпела.

— На мой взгляд, она — полное ничтожество: ни голоса, ни умения. Но она, бедняжка, так робела, что нам сделалось жаль ее. Мы были снисходительны и наградили ее жидкими аплодисментами… Когда я потом зашел к ней за кулисы, она выглядела довольной.

— Ну а собой-то она хороша? — допрашивал Тавейру маркиз.

— Полновата, — отвечал Тавейра, живописуя словами, словно кистью. — Высокая, с белоснежной кожей, красивые глаза, превосходные зубы…

— А ножка? — маркиз, у которого горели глаза, в волнении провел ладонью по лысине.

На ножки Тавейра не обратил внимания. Он не был поклонником женских ножек…

— Кто там сегодня был? — без интереса спросил Карлос; его одолевала зевота.

— Все, кто обычно… Да, знаешь, кто абонирует ложу рядом с твоей? Граф Гувариньо с женой… Сегодня они там красовались…

Карлос их не знал. Все вокруг принялись ему объяснять: граф Гувариньо, член верхней палаты, высокий, в пенсне, ужасный позер. И графиня, весьма англизированная особа, с волосами морковного цвета и прекрасной фигурой… Нет, Карлос их не знал.

Виласа встречал графа на заседаниях прогрессистов, он там — один из столпов партии. По словам Виласы — даровитый человек. Но что его пугает, так это то, что граф мог абонировать дорогую ложу при его весьма расстроенных делах: всего три месяца тому назад Коммерческий суд опротестовал его вексель на восемьсот мильрейсов…