Шарль Нодье - Нодье Ш. Читайте старые книги. Книга 2 Страница 27

Во времена Клода де Шольна вольность нравов, или распутство, была пороком более распространенным, чем вольность мыслей, или безбожие, но Клод де Шольн был не из тех, кто останавливается на полпути. Насмешливый скептик, ученик Дебарро и Сен-Павена — авторов, чьи уроки пригодились Фонтенелю, Сент-Эвремону, а позже и Вольтеру, он презирает всякую веру и поминает Господа и святых лишь ради того, чтобы лишний раз поглумиться над ними в стиле, которому позавидовал бы Парни{248}. Таким образом, книга его, столь долго пребывавшая в неизвестности, более чем достойна внимания всех любителей запрещенных старинных книг, ибо, если бы даже небу не было угодно, чтобы экземпляр, о котором мы ведем речь, был единственным, хотя скорее всего дело обстоит именно так, рукопись Клода де Шольна все равно числилась бы среди редких, — в том разряде, к какому наши здравомыслящие предки предусмотрительно относили все дурные сочинения. Впрочем, должен заверить, что дерзкое воображение де Шольна никогда не опускается ни до грубостей, ни до святотатства и редко переходит границы двусмысленной болтовни. Так что особенной поживы моим современникам здесь ждать не приходится.

Я назвал наш экземпляр единственным и убежден, что не ошибся. Однако текст написан не рукой Клода де Шольна, о чем сообщает нам сам автор; скорее всего Клод де Шольн в порыве вдохновения диктовал свои стихи не слишком образованному слуге, а затем, когда порыв иссякал, не удосуживался даже проглядеть записанное. Почерк у слуги прекрасный, да и орфографических ошибок он делал немного, но зато, как всякий невежда, пишущий со слуха, не разобрав слова, ставил на его место другое, похожее по звучанию. Эти смысловые ошибки, которые трудно спутать с ошибками переписчика, достаточно ясно показывают, как создавалась наша рукопись. К ней следовало бы добавить толковый список опечаток или несколько дюжин поправок над строкой. Впрочем, тот, кто взялся бы за эту работу, не смог бы назвать ее ни трудной, ни скучной, ибо всякому, кто отбросит ложный стыд, рукопись Клода де Шольна доставит истинное наслаждение.

Наш фолиант, насчитывающий ровно сто страниц, прекрасно сохранился, хотя никогда не имел хорошего переплета и до сих пор одет в ту самую пергаментную обложку, которую изготовил еще в XVII веке гренобльский мастер. Я бы уже давно украсил его новым переплетом из синего левантийского сафьяна, которого он в силу своей неслыханной редкости безусловно достоин, однако его монументальный формат не позволяет ему занять место ни на одной из шести полок моей ”кожевни” (так Лабрюйер называл библиотеки{249}); ему суждено украсить собрание какого-то другого библиофила. Нынешний его владелец — человек положительной, который с радостью распродал бы все второстепенные стихотворения XVII столетия по одному су за строку, имей он такую возможность, — а ведь в их число вошли бы и те шесть строк Кольте, за которые Ришелье заплатил шесть сотен ливров{250}. Именно по одному су за строку оценил владелец рукописи две тысячи пятьсот строк Клода де Шольна, герцога де Сент-Эньяна, господина де Лионна и суперинтенданта Фуке, чье довольно гладкое стихотворение открывает рукопись. Я заверил владельца ”Стихотворений Клода де Шольна”, что сами имена поэтов, которыми он торгует, скажут о рукописи больше, чем вся моя статья.

Каталог библиотеки господина де Ламенне

Перевд В. Мильчиной

В прежние времена, если обстоятельства вынуждали литератора продать свои книги, известие об этой жертве потрясало весь литературный мир. Несчастью сострадал не только Парнас, но и Олимп, или, говоря проще, не только Академия, но и двор. Слух о распродаже, этом бедствии, позорящем весь цивилизованный мир, доходил до чужеземцев, и нередко щедрость ”варварского” короля или царя спасала просвещенную столицу Франции от бесчестья. Кристина, Екатерина или Фридрих исправляли ошибки судьбы, неблагосклонной к таланту. Даже Буало, облеченный царским титулом не в жизни, а лишь в литературе, купил библиотеку адвоката Патрю, сохранив за прежним владельцем право пользоваться ею, — из чего следует, что в те времена поэты были богаче адвокатов. Нынче все переменилось.

Как бы там ни было, вот результат нашего нравственного и интеллектуального совершенствования: один из лучших наших прозаиков, один из величайших писателей — я не называю его ни лучшим, ни величайшим, поскольку не мне присуждать кому бы то ни было пальму первенства, — так вот, господин де Ламенне продает свои книги, и продает скорее всего не по доброй воле, а потому, что заставляет нужда. Деталь эта останется в памяти человечества как одна из выразительнейших черт того золотого века, который наступил на земле благодаря либеральной и гуманной революции.

Хотелось бы верить, по крайней мере, что новоявленные вельможи, которые, заняв место старинной аристократии, сделались так богаты и могущественны, как ей и не снилось, — что эти вельможи поспешат на распродажу и не станут скупиться, назначая цены на книги, уносящие с собой последние радости великого человека, — ведь почти все они надписаны его рукой, на многих остались его пометы; настанет день, когда люди будут охотиться за этими страницами, на которых гениальный писатель набросал свои мысли; пользуясь скромностью и снисходительностью автора, они будут вырывать их у него из рук, дабы украсить ими драгоценный альбом. Настанет день, когда библиотеку столь славного писателя не придется распродавать с торгов, за это я ручаюсь. Разве не должна прийти такая пора, когда литераторы смогут спокойно творить на радость светским людям и государственным мужам?

Я обращаюсь к тем, кто любит книги, и к тем, у кого добрая душа, — вспомните о библиотеке господина де Ламенне. Всякий, у кого в груди бьется сердце, а в кошельке есть хоть немного денег, обязан поставить на свою полку хотя бы одну из книг, принадлежащих господину де Ламенне.

Переплет ”с фанфарами”, с гербом Генриха III и изображением черепа на корешке

Сколько стоят редкие книги?

Перевод В. Мильчиной

<…> Недавние распродажи показывают уровень, на котором пребывает нынче любовь к книгам; небесполезно оповестить об этом жителей провинции, где о модных новинках узнают всегда с опозданием. Благодаря нашему книжному прейскуранту, который мы будем печатать по мере необходимости, собиратели всегда смогут выяснить, на повышение или на понижение идут их капиталы.

Сегодня наибольшим спросом пользуются рыцарские романы, мистерии и сочинения старых поэтов, однако с тех пор, как были раскуплены экземпляры этих книг, отвоеванные нашими ревностными юными книгопродавцами у англичан, ничего нового из этой области в продаже не появляется.

Прекрасные издания греческих и латинских классиков, редкие итальянские и испанские книги никого не интересуют — мертвый штиль; более того, цены на них грозят упасть еще ниже. Сведущие люди объясняют это позорное явление двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что нынешние богачи не понимают ни по-испански, ни по-итальянски, ни по-латыни, ни по-гречески; во-вторых, тем, что образованные люди, заслужившие право читать книги, как правило, слишком бедны, чтобы их покупать, а обе эти причины сводятся к одной-единственной, имя которой — прогресс.

Эльзевиры утратили — и, очевидно, навсегда — большую часть своей притягательности, и если прежде самая ничтожная книжка, украшенная головой буйвола или сиреной{251} (нередко поддельными), была нарасхват, то нынче такого уже не увидишь; однако ”настоящие” эльзевиры из старинных каталогов, да еще с необрезанными полями, ценятся на вес золота. Четверть линии здесь стоит целого карата: Фридрих Вильгельм не был так придирчив к росту своих гренадеров, как библиофил с тонким вкусом — к величине своих эльзевиров. Мне случилось видеть, как один за другим продавались два десятитомника Цицерона: один, в переплете работы Дерома, — за шестьсот франков, другой — за шестьдесят. Каждый том в первом собрании, таким образом, стоил на 54 франка больше, чем во втором, из них тридцать франков покупатель отдавал за три линии белой бумаги, а двадцать четыре франка — за переплет, стоивший первоначально одно малое экю{252}.

Но сильнее всего подскочили цены на книги с гербами и на старинные переплеты; тема эта достойна столь серьезного (я чуть не сказал ”торжественного”) разговора, что я вынужден отложить его до следующего номера. Смею надеяться, что вкусы публики до тех пор не переменятся.

Помнится, я окончил первую статью на том, что нынче библиофилы ценят превыше всего книги с гербами и в старинных переплетах. Эту несложную мысль нам и предстоит развить, не тратя лишних слов.