Решад Гюнтекин - Клеймо Страница 27

В отеле Эфтад-эфенди всем хорошо был известен номерной Лигор-ага, старый служитель, которому давно уже исполнилось пятьдесят, - вот он-то и ведал всеми тайными делами.

Лигор-ага знал меня как скромного молодого человека и был чрезвычайно удивлён, увидев в компании уличной девки. Пока я отдавал приказания, стараясь ничем не выдать своего смущения, он искоса поглядывал на мою спутницу и презрительно усмехался.

В ожидании обеда я предложил посидеть пока на просторном балконе, на который выходила моя комната, и полюбоваться Босфором.

От моего недавнего воодушевления не осталось и следа. Говорить уже не хотелось, и на бесцеремонные вопросы моей спутницы я отвечал мрачно и односложно.

- Ты чего же нос повесил, мой дорогой? - вдруг сказала она решительно. – Да ещё и привёл меня.

Я испугался, как бы она не поняла, что я раскаиваюсь в своём поступке, и поспешил ответить:

- Устал, наверное, да всё это происшествие меня расстроило. Тебя жалко, понимаешь? Как тебя зовут?

- Намие. А тебя?

- Иффет.

- Никогда не слышала, чтобы мужчину звали Иффетом.

- Скажи, Намие-ханым, тебе, наверное, такая жизнь изрядно опостылела?

- Как тебе сказать? Ко всему привыкаешь.

- У тебя никого нет?

- Отчего же? Отец мутасаррифом в провинции. Погоди, где же это? Запамятовала округ. Кажется, в Измите[29]. Есть ещё дядя. Очень богатый торговец, денег у него - куры не клюют.

Она врала с такой же беззастенчивостью, как и по дороге, когда мы ехали на извозчике: мильонщик-дядя, богатые тётки.

Я положил ей руку на плечо и заглянул в глаза:

- Намие, дитя моё, не путай меня с другими. Я на своём веку тоже немало горя хлебнул. Испытал и нищету и голод. Я не стану тебя стыдить. От меня можешь ничего не скрывать. Я знаю, что и тебе пришлось пережить достаточно всяких бед, не так ли?

В ответ Намие вызывающе захохотала.

- Ну, что ты, парень, мелешь, смех один! Думаешь, меня нужда заставила? Ничего подобного. По своей охоте пошла, вот так-то! Живём один раз на свете. Будь здоров, дорогой!

Я невольно рассмеялся.

- Повторяю, Намие, не надо обманывать. Я знаю, ты много настрадалась. Вот, к примеру, зачем тебе были эти часы и кольцо? Ну, разве у тебя потянулась бы к ним рука, если бы.

- Ах, вот что! - рассердилась она. - Выходит, я воровка? Чудно вы говорите! Уж коли я решусь на воровство, так украду миллион, не меньше! Ей-богу! А такой дряни у меня полно в кармане.

- Я ведь сказал, что не буду тебя осуждать. Может, ты не поняла, в чём дело. Я хотел сказать, что у меня нет на это права. Я сам тоже вор. Я тоже украл чужие деньги. Шесть месяцев отсидел в тюрьме. Потом долго искал работу, но куда бы я ни обращался, везде я находил запертые двери. Вот так-то, девочка. Тебе не надо меня бояться или стыдиться.

Намие, удивлённо раскрыв глаза, слушала меня.

- Мы с тобой два несчастных человека, сбившихся с пути. Нам нужны слова утешения и понимания. И я хочу защитить тебя. Я сниму домик, и ты будешь жить в нём, пусть не богато, но зато честно. И не будешь больше таскаться по улицам, выслушивая оскорбления грубых, низких людей.

- Милок, - вдруг спросила она, глядя на меня как на сумасшедшего, - скажи, ради аллаха, ты что, пьяный, что ли?

Этот вопрос заставил меня, наконец, опуститься с неба на землю. Только теперь я понял, насколько поступок мой смешон, а слова бессмысленны.

"Ну и что с того? - сказал я себе. - Раз уж ты оплошал, глупая твоя башка, так хоть наверстай упущенное, - повеселись, как другие!"

***

Намие словно боялась, что я рассержусь на неё, и потому ластилась ко мне, кидалась на шею, гладила подбородок, стараясь проявить всё своё кокетство и умение.

- Ну, давай, мой миленький, проснись, скажи, чтоб принесли водки. А то ты у меня не развеселишься. Прикажи этому типу, у которого вместо носа баклажан!

Это она говорила про Лигор-агу, - нос у него действительно был длинный и фиолетовый, напоминавший зрелый баклажан.

Через двадцать минут стол был накрыт. Первый стаканчик Намие заставила меня выпить чуть ли не силой. А потом я уже не стал ломаться. Поддев привычным движением на вилку закуску, она совала её мне в рот, не забывая и о себе.

После третьего стаканчика я начал пьянеть. Намие подвинулась поближе ко мне, обвила рукой мою шею и поила меня собственноручно.

- Послушай, надо найти уд, я тебе сейчас станцую.

- Да здесь нельзя. Неприлично. Она удивилась:

- Что же тут неприличного? Кому какое дело!

С большим трудом мне удалось её отговорить от этой затеи. Но когда появился Лигор-ага с новым подносом, Намие опять завела разговор об уде:

- Наш бей, того и гляди, с тоски удавится. Давай, соколик, разыщи где-нибудь уд, приходи с ним, и мы попляшем!

Номерной с недовольным видом оборвал её:

- Пляши, да только не здесь. Свое искусство завтра покажешь в другом месте.

Намие очень обиделась, однако не нашлась, что ответить, и сочла за лучшее обратить дело в шутку.

- А что это у тебя, начальник, вместо носа баклажан растёт? На каком навозе такие выращивают?

Лигор-ага зло поглядел на неё и процедил с нескрываемым презрением:

- Не уважай я господина, я бы тебе сейчас показал на каком!

Поведение номерного задело меня.

- Ты брось, Литор-ага, - заметил я строго. - Можешь идти, больше ты тут не нужен!

Он, не торопясь, собрал грязные тарелки и вышел. Я недовольно поглядел на Намие.

- Ты плохо поступила, - пристыдил я её. - Зачем связываешься с такими людьми? Они ведь не подбирают выражения. Оскорбят тебя - а я опять расхлёбывай.

- Ах, оставь, милок, опять ты за своё! Вот нашёлся бы уд, всё было бы хорошо! Вчера на Островах мы повеселились, так повеселились. И уд был, и скрипка, и кларнет или как её там зовут, эту дудку. В Аксарае парень есть, Длинным Ихсаном зовут, - он такой танец живота выдал - со смеху помрёшь! До самого утра веселились, только кузнецы из Трабзона нам всё испортили.

На жаргоне стамбульских апашей Намие стала рассказывать, какой скандал учинили трабзонские кузнецы. Многих её выражений я не понимал, и тогда она начинала изображать жестами. Всё больше пьянея, я слушал её вульгарный рассказ с удовольствием и хохотал до слёз.

В душе уже не было горечи, и мир казался теперь весёлым, смешным балаганом.

- Ох и жарко! С ума можно сойти! - вдруг объявила Намие.

Она сбросила туфли, сняла голубую блузу и осталась в одной грязной комбинации. Она всё подливала и подливала мне водки, заставляла пить, тыкая стаканом в рот, или пихала закуску, роняя её мне на рубашку и пачкая костюм. Потом Намие вдруг принялась петь хриплым голосом. Одной рукой она щипала меня за плечи, шею, руки, другой отчаянно жестикулировала, словно заправская певица, прищёлкивая в такт пальцами.

Хоть я и был уже изрядно пьян, однако сообразил, что всё это переходит рамки приличия, и заставил её замолчать. Мне было совсем невесело. И тут, уж не помню по какому поводу, мы сцепились опять, потом мне стало душно, я выскочил на балкон, простёр руки к холмам, из-за которых показался недавно родившийся месяц, и больше я ничего не помнил.

***

Когда я открыл глаза, уже светало. Я обнаружил, что тело моё лежит в комнате, а голова покоится на пороге балкона. Я продрог, голова налилась свинцом, тело ныло, губы пересохли.

Я с трудом встал и, шатаясь, вошёл в комнату. Свет ещё горел. На столе валялись пустые бутылки, перевёрнутые грязные тарелки. На краю дивана лежала Намие. Наклонившись, я посмотрел ей в лицо. Что это было за страшное созданье! Краска расплылась и размазалась по грязно-жёлтой коже. Из безобразно раскрытого рта доносился храп. На шее слипшийся грязный пучок волос, - концы их были жёлтыми от перекиси водорода, корни - чёрные. Время от времени она кашляла, и тогда выпиравшие ключицы начинали прыгать, словно хотели выскочить из груди.

Не помню, чтобы в самые чёрные дни мир предстал предо мной в столь отвратительном обличий! О такой ли ночи мечтал я, когда вечером шёл за этой женщиной вдоль трамвайных путей. Я собирался спасти падшее дитя из добропорядочной семьи. Излить своё горе. Свить в укромном месте Стамбула своё гнездышко. Я собирался воскресить это существо, в котором умер человек; возвратить его к жизни; заставить забыть те дни, когда она должна была бродить по улицам, подвергаясь унижениям и оскорблениям; сделать так, чтобы от нанесённых ей ран не осталось ничего, кроме, может быть, неизбежных шрамов. Я хотел совершить чудо. Два несчастных человека, на которых Стамбул наложил клеймо, начнут новую жизнь, очистив от скверны душу свою. Жалкий созидатель! Вот оно, твоё творение!

Глядя на женщину в предутренних сумерках, я понял, что предо мною труп, - это умерли мои надежды, мои мечты.

Я прикрыл полуголую женщину простыней и, как был, в одежде бросился на кровать. Голова гудела, тело дрожало от озноба. Я зажмурил глаза, которые обжигали слёзы обиды, и снова провалился куда-то в бездну.