Синклер Льюис - Том 5. Энн Виккерс Страница 27

Миссис Мэндерс поговорила с собравшимися, как с добрыми соседями. Затем Энн начала свое привычное — слишком привычное — выступление о том, что женщины добиваются не привилегии, а возможности работать, но вдруг с пронзительным воем властно подкатил полицейский автомобиль. Десяток полицейских, размахивая дубинками, стали проталкиваться сквозь толпу вслед за своим лейтенантом.

— Слава богу! — прохныкала Эмили Аллен Окет, и утонченная Элеонора Кревкёр обернулась к ней со словами:

— Дура! Сколько возьмете, чтобы убраться в свой Нью-Йорк? ….

Едва ли охваченная паникой мисс Окет расслышала ее слова. Она выскользнула из автомобиля и почти прильнула к высоченному лейтенанту, когда он пробился к самому крылу автомобиля, и пролила на него нежный сверкающий бальзам своей улыбки. Он ее просто не заметил и обратился к Энн, которая, стоя на сиденье, смотрела на него сверху вниз, смотрела на его рот, злобно перекошенный в свете факела.

— Эй, вы! Где ваше разрешение на митинг?

— Нам оно не требуется. Никакого разрешения нам не требуется, — чопорно произнесла миссис Мэн дере. — Будьте добры, не вмешивайтесь не в свое дело, лейтенант. Это не уличный митинг. Частное владение. Разрешение не…

— Черта с два не требуется! Вон толпа запрудила мостовую. Значит, митинг уличный. Хватит, закрывайте пасть и проваливайте, а не то арестую всю вашу шайку!

Чопорность слетела с дочери епископа, и миссис Мэндерс завопила:

— Ах, арестовать! Давайте, арестовывайте. Мы этого и хотим. (Холодно улыбавшаяся Элеонора увидела, что мисс Эмили Аллен Окет шмыгнула за спину лейтенанта и исчезла в толпе.) Это единственное, что подействует на таких болванов, как вы, как весь город!

— Хватит, миссис Мэндерс! Я все про вас знаю. И не стыдно вам, все-таки женщина пожилая, дочь священника, а связались с какими-то потаскушками неизвестно откуда! Банда красных и анархисток! Если бы не ваше родство с лучшими семьями, я бы вас засадил, да, да, а будете дерзить, так я за свою дубинку не отвечаю, мало ли что может случиться. Вашим родственникам уже надоело ваше поведеиие, можете мне поверить! А теперь… Ребята! Разогнать толпу! Пилваски! Лезь сюда, отгони авто домой к старухе, а ты тоже поезжай с ними, Монэн, и смотри, чтобы ни одна из этих не сбежала!

И тут, пока автомобиль разворачивался, Энн увидела, как расправляются представители власти с теми, кого обязаны охранять, так как существуют за их счет. Ей захотелось выскочить из машины, убить полицейских, драться и убивать, пока не убьют ее. Но ее удерживал полицейский Монэн, и с высоты заднего сиденья она увидела зрелище, которое никогда не смогла забыть, зрелище, сделавшее ее, по существу, революционеркой, так что она оставалась ею даже в ту пору, когда занимала официальные посты и должна была соблюдать осмотрительность в своих действиях. Восемь полицейских во главе с дюжим лейтенантом врезались в толпу. Восемь против пятисот! В газетах это выглядело бы геройски. Но геройского тут ничего не было. Энн открыла для себя то, что впоследствии сделало для нее неприемлемым чувствительный пацифизм, модный повсюду (за исключением России и Японии) между 1920 и 1930 годами: она открыла, что невооруженная масса бессильна против небольшой группы вооруженных, обученных людей; что ни возраст, ни пол, ни доводы рассудка, ни уговоры не спасут от пули и дубинок.

Полицейские двинулись на толпу, хладнокровно и систематически колотя дубинками по головам не только взрослых рабочих, но и стариков, женщин, восьмилетних мальчиков. Если кто-нибудь протестовал, его ударяли второй раз и пинали в ребра, когда он уже корчился в грязи. Когда полицейские проложили себе дубинками путь до середины толпы и все уже кинулись бежать, спотыкаясь, налетая на передних, восемь полицейских схватили за шиворот восемь первых попавшихся людей, втолкнули их в тюремный фургон, сопровождавший полицейскую машину, и умчались прочь.

Когда автомобиль миссис Мэндерс с Пилваски за рулем пристроился в хвост тюремному фургону, Энн оглянулась и увидела людей, у которых кровь струилась ручьями из разбитых голов, заливая глаза; людей, лежавших навзничь в грязи; людей, которые брели, шатаясь, беспомощно размахивая руками и рыдая. В эту минуту Энн перестала быть только феминисткой и сделалась гуманистом в единственном, истинном смысле этого затертого слова.

Мисс Эмили Аллен Окет добралась в такси до дома миссис Мэндерс раньше остальных. Она изящно плакала возле горшка с геранью.

Миссис Мэндерс не обратила на нее никакого внимания. Когда они очутились наконец в гостиной, вдали от ушей Пилваски и Монэна, она объявила:

— Завтра утром мы отправимся к мэру и потребуем разрешения выступать на улицах. Мы его не получим.

Но зато когда-нибудь граждане поймут, кому принадлежат улицы наравне с водопроводом и газом. Что скажете, мисс Виккерс? А вы, девушки?

— Великолепно! — отозвалась в один голос Кандальная команда.

— Ах, не надо! — возопила Эмили Аллен Окет. — Я же вас предупреждала, что с нами сегодня будет. Все это так неприлично!

Тут заговорила дочь епископа:

— Да, так же неприлично, как рожать ребенка, моя милая! Но вы не волнуйтесь. Поезд отходит сегодня вечером в 11.16. Я отвезу вас на вокзал. А теперь вы, девушки, — мы выйдем в девять утра…

Прежде чем лечь спать, миссис Мэндерс позвонила дежурному репортеру в вечернюю газету и сообщила, что завтра утром на ступенях ратуши может произойти кое-что интересное. Она также позвонила мэру домой и предупредила, чтобы он ждал их в половине десятого. В первый раз девушки увидели, как методистская Боадицея усмехнулась.

— Ай-яй-яй, ваша честь, меня удивляют ваши выражения! Впрочем, помню, вы были ужасно скверным мальчишкой и воровали у моего отца яблоки…

Миссис Мэндерс сияла. — Вот увидите, он вызовет полицию.

— Слава богу, меня там не будет, — фыркнула мисс Эмили Аллен Окет.

Пять лет спустя Энн довелось встретить мисс Окет в Нью-Йорке и пить чай у нее дома на 10-й улице, и оказалось, что у себя дома, в безопасной обстановке, мисс Окет — любезная, интересная, здравомыслящая женщина и, что хуже всего, действительно знакома со всеми теми знаменитостями, про которых рассказывала. Энн даже вздохнула: «Да, никому не дано понять другого, кроме разве тех, кого встретил только накануне!»

Так, мисс Богардес, цербер в юбке, на самом деле была добрейшей из женщин. Элеонора Кревкёр могла шокировать даже Мэгги О'Мара, что она с успехом и проделывала. Глен Харджис, воплощение мужественности, оказался более истеричным, чем Юла Тауэра и более робким, чем преподобный профессор Генри Соглс, магистр искусств. Самоуверенная и трусливая Эмили Окет искренне презирала популярность. А она, Энн Виккерс, отдавала всю свою жизнь, все самые пылкие устремления духовному росту, исправлению и перевоспитанию людей, хотя при этом ее никогда не покидала мысль, стоит ли овчинка выделки. Какое же она имела право считать, что умеет разбираться в людях?

Они довольно чинно поднялись по ступеням ратуши между массивных колонн, которые в Тэффорде чтили как сплошные мраморные, но которые на самом деле в результате таинственной случайности во время работ по городскому благоустройству, проводимых партией мэра Сноуфилда, были пустой скорлупой, набитой щебнем.

На ступенях их ожидали шесть репортеров, семь фотографов и девятнадцать полицейских.

— Внутрь вы не пройдете, сударыня, — сказал капитан полиции, обращаясь к миссис Мэндерс.

— Я гражданка Тэффорда и настаиваю на своем праве…

— А вы спускайтесь обратно на улицу и там настаивайте! — ответил капитан.

Каждую из них схватил полицейский, не больно, но довольно грубо.

Миссис Мэндерс, Элеонора, Энн и даже Мэгги вели себя смирно.

Энн думала: «Мы успеем вернуться в Клейтберн сегодня же часам к трем. Я, пожалуй, возьму отпуск и устрою уборку…»

Но Пэт Брэмбл, маленькая изящная Пэт, вырвалась от своего полицейского, нагнула голову и изо всех сил боднула его в жандармское брюхо. Полицейский взвыл, хлестнул ее по щеке, потом сжал ей руку и стал выкручивать, пока Пэт не вскрикнула. Машинально, почти не раздумывая, остальные три девушки тоже, как повелевал им долг, начали бороться со своими полицейскими, стараясь ударить их по лицу. Энн в этот миг вспомнила старую даму, сделавшую им выговор в Симфоническом зале, и в каком-то уголке ее каштановой головки, яростно отдергивавшейся от напирающего полицейского плеча, мелькнуло: «Совсем забыли о девичьей скромности… Надеюсь, фотографы запечатлеют этот момент, отличная будет реклама для нашего дела… Совсем забыли о девичьей скромности…»

И тут она укусила своего полицейского.

Подвергнуться аресту где бы то ни было, по какой бы то ни было причине всегда казалось Энн столь же несмываемым позором, как быть застигнутой в прелюбодеянии. Всякий, кто был когда-либо арестован, был преступником, человеком, который в корне отличался от остальных людей, совершал ужасные поступки по непонятным причинам, принадлежал к заколдованному миру судов, и тюрем, и камер пыток, и душевных мук, рожденных сознанием своей нечеловеческой вины. Преступник был столь же потусторонен, как и привидение; судья или тюремщик внушали такое же благоговение, как и католический священник, а здание суда, тюрьма, все, что связано с арестом, были построены не из кирпича, камня или дерева, а из гнусного, неведомого на земле материала, преграждающего доступ солнцу, воздуху и спокойному сну.