Михайло Старицкий - Богдан Хмельницкий Страница 28

— Illustrissime!{92} — не воздержался от похвалы и патер, старавшийся в истоме приподнять красные веки.

— Все это сильно потому, — подчеркнул ротмистр Радзиевский, — что справедливо и искренно, от души!

— Я это подтверждаю, — отозвался наконец и князь Ярема. Его гордую душу всегда подкупала отвага, а здесь она, в чудном образе этой панны, была обаятельна. — Этот писарь Хмельницкий умен и храбр несомненно.

— Да, да, князь совершенно прав, — заволновался и Конецпольский, — это доблестный воин и полезный, так сказать, а... весьма полезный для нас человек, — в это время в голове Конецпольского мелькнули необозримые плодородные пустоши, — я его лично знаю: и преданный, испытанный. Таких именно нужно защищать и отличать. Я к другим тоже строг и желаю затянуть удила строптивому и бешеному коню... да, затянуть, но преданных нужно поощрять.

— Да наградит бог ясновельможного пана гетмана, — произнесла восторженным голосом Ганна; у нее на дне души трепетала радость, а глаза застилал какой-то туман.

— Не беспокойся, панно, — ответил Конецпольский. — Отважное участие в судьбе писаря, панского родича Богдана и похвально, и трогательно. Я напишу наказ и с первою оказией пошлю в Кодак.

— На бога! — прервала речь гетмана Ганна, всплеснувши руками и застывши в порывистом движении. — Не откладывайте вашей благодетельной воли ни на один день, ни на час... Злоба и зависть не спят: они злоупотребят своим произволом, не остановятся, быть может, даже перед пыткой, перед истязанием, и тогда гетманское милосердие опоздает.

— Она права, — заметил Ярема. — Раз самоволен, Ясинский допущен и обласкан, то всего можно ожидать.

— Я их скручу, — ударил по столу кубком пан гетман, — и немедленно же.

— Молю ясновельможного пана, — добавила Ганна, — дайте мне сейчас гетманский наказ: я его поручу надежным рукам и пошлю немедленно.

— Хорошо, — улыбнулся ласково Конецпольский, тяжело подымаясь со стула, — хотя и неприятно мне оставить на время моих пышных гостей, но — се que la femme veut, Dieux le veut!{93}

За замковою брамою, во мраке осенней, непроглядной ночи, двигалась нетерпеливо и порывисто какая-то тень; она останавливалась иногда у массивных ворот, прислушиваясь к долетавшим звукам разгула, и снова, ударив кованым каблуком в землю и брякнув саблей, продолжала двигаться вдоль высоких зубчатых муров. Невдалеке где-то ржали и фыркали кони.

— Перевертни! Вражье отродье! — раздался наконец звучный, хотя и сдержанный молодой голос. — И как рассчитывать на панскую милость! Да они смердящему псу сострадать скорей будут, чем нашему брату! Нет на них упования! Вот только на что единая и верная надежда! — потряс говоривший с угрозою саблей. — Эх, только бы собрать удальцов юнаков!.. Свистну посвистом, гикну голосом молодецким, и полетим тебя, Богдане наш любый, спасать... Костьми ляжем, коли не выручим, а уж и ляжем, то недаром! Только время идет. Каждая минута дорога... Они еще ее там задержат... Проклятие! Скорей туда! А если хоть тень одна обиды... то попомнят псы Богуна! — и он стремительно бросился к браме и начал стучать эфесом сабли в железную скобу ворот.

В это время послышался приближающийся топот нескольких лошадей и показались в темноте бесформенные силуэты всадников. Богун остановился и начал вглядываться в непроницаемую тьму. Послышался тихий крик филина; Богун откликнулся пугачем.

— Ты? Ганджа? — спросил он тихо у приблизившегося всадника.

— Я самый, — ответил тот хрипло.

— А еще кто?

— Семеро надежных... Коней четырнадцать... и твой... и припасы...

— Спасибо, добре! Значит, и в путь?

— Конечно! Тут и дед управится с селянами, а там беда: вон кто в неволе! Тысяча голов за ту голову!

— Так, сокол мой, так! А тут вот панну Ганну, кажись, задержали ироды, выходцы из пекла... Пойдем, брат, спасать!

— Вмиг! Готов! — соскочил Ганджа с лошади и стал вместе с Богуном стучать в ворота.

Наконец форточка в них отворилась, и привратник впустил Казаков в браму, но вторых ворот во двор не отпер, а послал оповестить пана дозорца, так что казаки очутились взаперти, досадуя на свою непростительную оплошность.

Между тем со стороны города подъехала к браме повозка; из нее выскочил знакомый нам хлопец Ахметка, а за ним встала и другая кряжистая и объемистая фигура.

— Гей, паны казаки! — обратился Ахметка к стоявшим вдали всадникам. — Здесь пан Богун и дядько Ганджа?

— Тут были, — послышался ответ, — да пошли, кажись, в браму.

— Ладно. Так подождем, пока выйдут.

— Аминь! — раздалась и покатилась октава. — Но бдите да не внидите в напасть!

Звонарь и Ахметка подошли ближе к воротам и остановились в ожидании.

— "Так выросла, пане дяче, ваша дочечка Оксанка? — заговорил тихо Ахметка.

— Выросла, хлопче, зело; все тебя вспоминает, как купно с ней созидал гребли, млиночки... — рокотала октава.

— Да мне вот не довелось с полгода быть там, — засмеялся хлопец, — а то ведь прежде, бывало, часто езжал и гостил... привык очень к детке, как к сестренке родной, ей-богу! Передайте ей, что Ахметка соскучился... гостинца привезет... в черные глазки поцелует...

— Да вот гостинца... подобало бы: она дитя малое, так гостинца бы надлежало...

— Не приходилось в городе бывать... А что, у нее волосики все курчавятся?

— Суета сует!.. Вот гостинца бы...

— Стойте, пане дяче, — вспомнил Ахметка, — хоть купить не купил, да купила добыл... Так вот передайте моей любой крошке три червонца.

— Велелепно! — сжал дьяк золото в мощной длани.

— Только, пане дяче, —замялся Ахметка, — передайте ей, а не Шмулю...

— Да не смущается сердце твое...

— Нате вам лучше для этой надобности еще дукат.

— Всяк дар совершен, — опустил дьячок в бездонный карман четыре червонца, — а ты славный хлопец... и восхвалю тя вовеки. И Оксане скажу, чтобы всегда помнила и любила, — истинно глаголю, аминь!

Зазвенели ключи, отворились ворота, и из них вышла Ганна в сопровождении Богуна и Ганджи; она держала бумагу в руках, и в темноте, по быстрым, энергическим движениям девушки можно было заметить ее возбужденное состояние.

— Спасла! Господь мне помог! Он сохранил для нас это сердце, и вот где спасение! — махала она радостно бумагой и прижимала ее к груди.

— Если ты, панно, могла своим словом пробить эти каменные сердца, то ты всесильна! — сказал восторженно Богун.

— И колдуну такая штука не по плечу, — крякнул Ганджа.

— Не я, Панове, не я... а заступница наша пречистая матерь: ей я молилась, и моя грешная молитва была услышана, — значит, еще не отвратили небесные силы от нас очей, а коли бог за нас, так и унывать нечего!

— Правда, святая правда! — с чувством промолвил Богун.

— Панове, нужно спешить, — заторопилась Ганна, — и лететь туда, не теряя минуты. Кому доверить бумагу, кто повезет?

— Я, — отозвался твердо Богун, — дай мне, панно, ее, и скорее голову мою сорвут с плеч, чем вырвут эту бумагу.

— Лучшего хранителя не найти, — передала Ганна пакет, — но неужели по степи пан лыцар поедет один?

— Нет, со мной едет Ганджа и пять Казаков.

— Ия еще с паном лыцарем еду, — отозвался, гарцуя уже на коне, Ахметка.

— Да куда тебе, — возразил Богун, — взад и вперед крестить степь, не слезая с коня и без отдыха, ведь просто свалишься.

— Что-о? — вскрикнул Ахметка. — Чтобы я оставил на других своего батька, когда он в опасности? Никогда! Ахметка с радостью издохнет за батька, а его не покинет!

— Дай мне твою голову, любый, — подошла Ганна и, обнявши, поцеловала наклоненного хлопца в чело. — Да хранит бог твое золотое сердце и да наградит тебя за твою преданность и любовь!

— А меня панна не поблагословит? — спросил тихо Богун, наклонив свою буйную голову.

Ганна подняла глаза к беззвездному небу и тихо коснулась устами казачьей удалой головы.

7

Недаром хвастался инженер Боплан, что его кодакских твердынь не проломить неприятелю таранами: не пропустят эти грозные башни ни одного удальца, какая бы храбрость не окрыляла его, дерзкого, и не выпустят из своих каменных объятий ни одной заключенной в них жертвы.

В мрачном подземелье совершенно темно; из двух скважин, прорезанных в глубокой продольной выемке, что под самыми сводами, едва проникают мутные проблески света, да и те теряются между черными впадинами и выступами неотесанных каменных глыб. Сидящему узнику не видно за страшною толщиною стен этих световых скважин, а потому и в самый яркий день даже привыкший к темноте глаз едва может отличить вверху кривизну грубых линий и темно-серые пятна, а в пасмурные дни или под вечер все в этой яме-могиле покрывается непроницаемым черным покровом; такая зловещая тьма живет только под землей, в ее недрах, и смертельною тоской сжимает даже бесстрашное сердце. В этом жилище мрака и злобы могильный холод и едкая сырость пронизывают до костей тело, проникают мокрою плесенью в легкие, замораживают мозг, замедляют биение сердца и, отгоняя от узника далеко надежду, погружают его в глубокое отчаяние.