Борис Васильев - Утоли моя печали Страница 28

– Интересно он рассказывал, – сказала Наденька, когда пролетка отъехала.

– Хвастун!

– Думаешь, выдумал все?

– Может, так оно и было, только хвастался уж очень. А теперь-то куда?

– Вперед. Теперь – только вперед!

Девушки пересекли шоссе и подлезли под канаты, которыми было огорожено Ходынское поле со стороны Петровского парка. Слева виднелся освещенный Царский павильон и темные трибуны для гостей, а впереди – огромное пустынное пространство, на котором что-то чернело, но что именно, разглядеть было невозможно. Людей здесь почему-то не оказалось – мелькали лишь отдельные фигуры – небо было темным, новолунным, рассветные лучи еще не подсвечивали его, и девушки, подобрав юбки, шли осторожно, потому что поле оказалось уж очень неровным.

– Вы глядите, куда шагаете-то, – наставляла внимательная горничная.

– Гляжу, но ничегошеньки не вижу…

– Поют вроде? – удивилась Феничка.

Надя прислушалась. Где-то впереди – почему-то казалось, что из-под земли – негромко, но очень серьезно, будто молитву, и в самом деле пели: «Очаровательные глазки, очаровали вы меня…», и слышались переборы гитары. «Молодые приказчики, – подумалось Наденьке. – И песня по их вкусу, и гитара – любимый инструмент». И сказала:

– Хорошо поют. С чувством.

– У нас народ – с пониманием, – с ноткой непонятной гордости отметила Феничка.

Она решительно обогнала свою спутницу, прошла немного и остановилась.

– Да вон где поют. Под обрывом, барышня.

– Никаких барышень, – еще раз строго сказала Надя, подойдя к обрыву.

Внизу, под обрывом, повсюду светились огоньки костров, в свете которых смутно виднелись людские фигуры. Возле самого яркого их было значительно больше, и именно оттуда доносилось слаженное пение.

– Люди, – с удивлением отметила Надя. – А почему – здесь? Прячутся, что ли?

– В затишке, – пояснила Феничка. – Ветерок-то прохладненький. И от солдат подальше.

– Каких солдат?

– А тех, которые подарки охраняют. Народ московский боек. Нам без солдат никак невозможно, озорничать начнем.

– Спустимся к ним, Феничка.

У Наденьки было радостное ощущение, что ей уже удалось заполучить материал для рассказа об извозчике Степане, трое суток не слезавшем с облучка, и очень хотелось послушать других людей с другими историями. «Вот Василий Иванович удивится! – весело думала она, осторожно, с помощью горничной спускаясь вниз, под обрыв. – И никаких вопросов задавать не придется, сами все расскажут. Утру нос великому корреспонденту!..»

– Здравствуйте, – сказала она, приблизившись к костру.

Ей никто не ответил, потому что звучали завершающие аккорды незамысловатого мещанского романса. Но как только песня закончилась и исполнители удовлетворенно вздохнули, к девушкам обернулся гитарист, сидевший на перевернутой вверх дном ивовой корзине. В отсветах пламени мелькнули фатовские усики и лихо сбитая набекрень суконная фуражка, украшенная аляповатой бумажной розочкой.

– С доброй ночью вас, девушки любезные. – Он сверкнул белоснежной улыбкой. – И вы, стало быть, за царскими кружками? Так милости просим к нашему огоньку.

– Поиграй еще, Ванюша Петрович, – донесся женский голос из темноты. – Задушевное да сердечное.

– С нашим полным удовольствием, – отозвался гитарист, тут же выдав ловкий гитарный перебор: ему, видимо, нравилось быть в центре внимания. – Ну-с…

Снова переборы струн, два-три аккорда…

Она придет, неслышно и незримо,И встанет мрачно у одра,И скажет мне с тоской неумолимой:«Пора! Пора. Пора…»Она дохнет в лицо прохладной ночи,Холодною рукой мою придавит грудь,Закроет навсегда тускнеющие очи,И в путь! И в путь…И буду я молить таинственную гостью:Я жить хочу, оставь мне этот свет,И буду я молить с слезою и со злостью…Но нет! Но нет. Но нет…И в жизни той, когда меня пробудят,Где может быть неведома печаль,Но дней земных, печальных жаль мне будет…Да, жаль! Да, жаль. Так жаль…

Голос у Ванюши Петровича был небольшим, но слух отменным. Он не выкрикивал слов, не фальшивил, умело держал паузу и знал, что его слушают благодарно. Аплодисментов тут не признавали, да они были и не нужны: слушатели словно вбирали в себя и наивные слова, и простенький мотивчик, дышали одним дыханием с певцом, и казалось, что все сердца их бьются сейчас в едином ритме. «Как же непосредственно они умеют слушать! – поразилась Надя. – И как благодарно, с каким искренним чувством…» И это ее радовало и трогало, и она твердо решила описать и эту сценку, чтобы показать самодовольным циникам, как простой московский люд умеет ценить и любить собственное искусство или то, что он разумеет под этим мудреным словом.

Но здесь внимали певцу, а потому и не вели задушевных бесед, которые ей так хотелось послушать. Вероятно, эти беседы звучали у других костров, поскольку, по ее мнению, простой народ не способен был предаваться молчаливым размышлениям вообще. Два очерка – об извозчике и о способности московского люда в строгом уважении внимать песне – у нее уже были, но хотелось еще. О жизни этих простых людей, об их мечтах, любви, отношениях к семье, к жене, к детям.

– Пойдем, – шепнула она, когда приказчик, закончив душещипательный романс и выслушав одобрительные возгласы, снова начал подстраивать гитару.

– Куда? – с неудовольствием спросила Феничка. – Здесь славно. И песни хорошие. Душевно поют и душевно слушают.

– Посмотрим, что наверху, – сказала Надя, поняв, что уговорить Феничку перейти к другим кострам, где не пели, а беседовали, было бы сложно. – Видишь, сколько тут народу? На рассвете все наверх полезут, и нам подарков не достанется.

Этот аргумент подействовал, и когда приказчик с бумажной розой начал новую песню, а окружавшие его уже настроились слушать, девушки тихо выскользнули из освещенного костром круга.

– Не чуете вы песен, барышня, – с укоризной вздохнула Феничка. – Нет, не чуете.

– Давай к другому костру подойдем, – деловито сказала Надя. – Может, послушаем что-нибудь любопытное.

Феничка недовольно фыркнула, но спорить не стала. Народу в овраге скопилось много, но располагался он кучками, между которыми еще можно было пройти.

Здесь мало разговаривали, а больше дремали, уронив головы на колени, или просто спали на голой земле. Тихий говор и негромкий храп разносился по всему оврагу, и девушки шли осторожно, чтобы не наступить ненароком на спящих.

– Охальник ты, – вдруг ясно сказал женский голос. – Как есть, охальник!..

Размытая темнотой юркая девичья фигурка шмыгнула мимо. И почти тотчас же перед Надей и Феничкой вырос некто куда более рослый.

– Нюш?.. – задыхающимся шепотом окликнул он. – Нюш, слышь, не обижайся…

Тут плохо различимый парень наткнулся на девушек и замолчал. Надя сразу же остановилась, испуганно прижав руки к груди, а Феничка воинственно шагнула вперед.

– Нюшу свою потерял, молодец? Так там и ищи, куда побежала.

И махнула рукой совсем уж в противоположную сторону.

– Эх! – отчаянно выдохнул парень и сразу же исчез в темноте.

– Какое бесстыдство!.. – презрительно сказала Наденька.

– А где же им еще помиловаться? – резонно заметила Феничка. – Тут самое и есть.

Надя ничего не ответила. Может быть, потому, что внутренне признала Феничкину правоту.

– Я еще на том празднике был, когда на прежнего государя корону надевали, – сказал кто-то от малого костерка. – Тоже гулянье с подарками устроено было, да не всем в радость. Тридцать две души пред Господом за нас, грешных, предстали, в тесноте задохнувшись насмерть. И пряник тот сладкий многим соленым показался.

– А я так тебе скажу, что неверно ты судишь, будто сладко – от дьявола, а солоно да горько – от Христа, – неторопливо и уверенно возразил худощавый средних лет мужчина в дешевенькой шляпе. – Скажешь, мол, что по Писанию говорю, что, мол, через страдания душа в рай пробивается, а я тебе так отвечу, что Писание нас о том предупреждает. Предупреждает только, потому как, заметь, примеры у него старые. А жизнь – она движется. У дедов – одна, у внуков – другая, почему Господь примеры эти и подновляет. Все – от Господа, и сладкое и соленое, так уж он жизнь для человеков устроил.

У костерка сидели несколько немолодых мужчин и две женщины. Над огнем висел закопченный жестяной чайник, а у каждого имелась кружка, кусок ситного, бублик или сайка. Здесь пили чай по-московски, неторопливо и со вкусом, осушив, вероятно, уже не один чайник. Пили и степенно говорили о душе и страдании как о спасении этой души. В рассуждениях не было никакой логики, Наде эта беседа показалась малоинтересной, она хотела было незаметно отойти, но тут заговорил второй бородач в новом картузе, на твердом козырьке которого играли глянцевые отблески огня.