Орхан Памук - Дом тишины Страница 28

Читаю приказ о поимке одного сипахи по имени Тахир, сына Мехмеда, занявшегося разбоем. Читаю указы о выполнении всего необходимого после судебных разбирательств смерти Нуреттина, которого забили до смерти жена с его отцом, сообщив, что он умер от чумы, и относительно зверей из земельных угодий Этхема-паши, которые нападали на крестьян из окрестных деревень. Но ничего не записываю. Но зато в точности переписал к себе в тетрадь длинный список воскресных цен на рынке. А еще я прочитал, что мастер Ахмед, сын Омера, взял на себя обязательство в присутствии доверенного лица, Шейха Фетхуллаха, что он вернет свой долг банщику Мехмеду. самое большее, через восемь дней. Я прочитал судебный протокол о том, что от Хызыра, сына Мусы, пахло вином. Мне захотелось посмеяться еще, но для этого надо было выпить еще пива. Не думая ни о чем и ничего не записывая, я долго и серьезно читал другие судебные протоколы, и мне нравилось то, как внимательно я читал их, так, словно искал что-то, шел по какому-то следу, хотя я верил, что теперь ничего не ищу. Наконец у меня устали глаза, и я выглянул в окно подвала, в которое светило солнце. Мысли и видения проплывали у меня перед глазами.

Почему я стал историком? Я лишь некоторое время интересовался историей, в семнадцать лет, и все. Весной умерла мама, вслед за ней — отец, он ушел с должности каймакама, не дожидаясь пенсии, и поселился в Дженнет-хисаре. Я тоже провел то лето в Дженнет-хисаре, листая книги отца и размышляя над прочитанным во время прогулок по садам и берегу моря. Тем, кто спрашивал меня, кем я хочу быть, я отвечал, что стану врачом, ведь и мой дед был врачом. А между тем осенью я взял и поступил на историческое отделение. Сколько можно найти таких как я, кто выбрал историю по собственному желанию? А Сельма всегда говорила, что болезненная гордость и придурь являются неотъемлемыми составляющими моей натуры. Эта мысль меня внезапно разозлила. Но ей нравилось, что я историк. Отцу-то, кажется, не понравилось, он напился, узнав, что я поступил на исторический. Правда, может быть, он напился не из-за меня, ведь он и так выпивал. Бабушка ругала отца, чтобы он не пил. Подумав о Бабушке, я вспомнил о Нильгюн и о доме и взглянул на часы: около пяти. Пивной хмель уже совсем прошел. Вскоре, когда удовольствие от чтения пропало окончательно, я вышел, не дожидаясь Резу, сел в машину и уехал домой. По дороге я думал, что сейчас пойду поболтать с Нильгюн, читавшей в саду, у курятника. А если Нильгюн не захочет разговаривать, то возьму книгу Эвлии Челеби, лежавшую у меня рядом с кроватью, буду читать и забуду обо всем, потом немного выпью, потом наступит время ужина, и тогда я поем и снова выпью.

15

Запихнув в рот последний кусок арбуза, я встал из-за стола.

— Куда это он, не доев? — осведомилась Бабушка.

— Не беспокойтесь, Бабушка, — ответила Нильгюн. — Метин уже поел.

— Бери машину, если хочешь, — предложил Фарук.

— Если понадобится, приду возьму, — сказал я.

— Ты же сказал, что мой ободранный «анадол» смотрится тут не очень!

Нильгюн расхохоталась. Я не ответил ничего. Поднялся наверх, взял ключ, туго набитый кошелек, придававший мне чувство превосходства и уверенности, так как в нем было четырнадцать тысяч лир, которые я заработал за месяц, в жару, еще раз почистил свои любимые американские мокасины и, перекинув через плечо зеленый свитер, привезенный дядей в подарок из Лондона, — вручая его, он очень долго рассказывал, как его покупал, — спустился вниз. Выходя через кухонную дверь, я встретил Реджепа.

— Куда собрался молодой господин, не доев баклажаны?

— Я все съел и даже арбуза поел.

— Ну слава богу!

Я шел к калитке и все еще слышал смех Нильгюн и Фарука. Вот так они и проведут весь вечер. Она начнет подкалывать его, потому что смеется надо всем, а он через некоторое время тоже найдет что-нибудь смешное и будет подкалывать ее, и так они проведут много часов под бледным светом лампы, рассуждая о том, что весь мир, кроме них, — несправедлив, глуп и вздорен, при этом забыв о своей собственной глупости и вздорности. К этому времени Фарук допьет маленькую бутылку ракы и, возможно, начнет рассказывать Нильгюн, если та еще не уснула, о своей бывшей жене, которая его бросила; и, вернувшись сегодня под утро, я, наверное, опять найду Фарука спящим за столом и с удивлением спрошу себя: как этот человек может посмеиваться надо мной всегда, когда дает мне машину? Раз ты такой умный и сообразительный, чего ж тогда от тебя сбежала твоя красивая, рассудительная жена? Они сейчас сидят на участке земли, который можно продать, как минимум, за пять миллионов, но едят из тарелок с отколотыми краями, вилки и ножи — разные, а вместо солонки — старая бутылочка из-под лекарства, крышку которой карлик продырявил ржавым гвоздем, и молча, терпеливо наблюдают, как ест, разливая все вокруг себя, несчастная, девяностолетняя Бабушка. Я долго брел по улице и дошел до дома Джейлян. Ее родители смотрели телевизор, как и другие не очень образованные богачи, а впрочем, как и все несчастные бедняки, у которых нет других развлечений. Тупицы-богачи не умеют развлекаться! Я спустился к берегу, все уже пришли, не было только садовника, целый день поливавшего сад, словно его приковали наручниками к шлангу. Я сел и начал слушать разговоры:

— Ребята, что будем делать?

— Скоро папа с мамой лягут спать, пойдем видео смотреть.

— Ну нет, мы что, будет сидеть здесь весь вечер?

— Я хочу танцевать, — сказала Гюльнур, слегка пританцовывая под воображаемую музыку.

— Будем играть в покер, — предложил Фикрет.

— Я не буду.

— Поехали на Чамлыджу[43] пить чай.

— Это же пятьдесят километров!

— А я хочу танцевать, — сказала Зейнеб.

— Пошли на турецкий фильм, поприкалываемся.

— Ну давайте уже, решайте, пошли куда-нибудь.

Я наблюдал, как, отражаясь в неподвижном море, вдалеке на острове загорался и гас маяк, и предавался размышлениям, вдыхая ароматы жимолости и девичьих духов, струившиеся в воздухе.

Я думал, что люблю Джейлян, но какое-то туманное чувство, которое я никак не мог осознать, отдаляло ее от меня. Я считал, что мне следует рассказать ей о себе, как я и решил к утру лежа в кровати, но чем больше я думал, тем больше понимал, что этого «я», о котором следовало рассказать, словно вовсе не существовало. То, что я называл своим «я», было похоже на тайну за семью печатями. Казалось, во мне всегда существовало еще что-то другое, и, может быть, найдя это другое, я бы смог найти и предъявить настоящего се бя, но из-под каждой печати появлялся не настоящий и непохожий на других Метин, которого я бы мог показать Джейлян таким, как есть, а следующая печать, скрывавшая его. Я подумал, что любовь толкает человека на двуличие, а между тем я решил, что смогу избавиться от этого постоянного ощущения лицемерия, так как верил, что влюблен. Скорее бы закончилось это ожидание! Но я знаю, что жду неизвестно чего. Чтобы успокоить себя, я вспомнил и по порядку перечислил свои преимущества, но это меня не утешило.

В это время остальные решили, куда идти, и я пошел вместе со всеми. Мы расселись по машинам и с гвалтом поехали в какой-то отель на дискотеку. Там не было никого, кроме нескольких дурней туристов. Мы посмеялись над ними из-за того, что они в целом мире выбрали для отдыха такое сонное и безжизненное место.

— Тупые фрицы!

— Ребята, хочется повеселиться, что будем делать?

Они немного потанцевали, и я потанцевал с Джейлян, но ничего не случилось. Она спросила меня, сколько будет 27 на 13 и 79 на 81, я ей сказал, но она засмеялась, считая все это неважным, а когда заиграла быстрая музыка, сказала, что ей скучно, и села. Я поднялся этажом выше и, пройдя по тихим, застеленным дорожками коридорам, вошел в поразительно чистую уборную. Увидев себя в зеркале, я подумал, что все это, пропади оно пропадом, происходит со мной потому, что я верю, что влюблен в эту девушку. Мне стало противно от самого себя. Наверное, Эйнштейн в восемнадцать лет был не таким. И Рокфеллер-старший тоже, думаю, не был таким в моем возрасте. Потом я замечтался о том, как стану богатым: в Америке я когда-нибудь заработаю денег и на них куплю в Турции газету, но не доведу ее до банкротства, как наши богатые дураки, а наоборот; а потом газета мне надоест, и я буду жить, как главный герой фильма «Гражданин Кейн», я буду легендарным человеком, живущим в одиночестве… еще, черт побери, есть идея стать президентом футбольного клуба «Фенер-бахче». Правда, мне пришло в голову, что, став богатым, я забуду обо всех этих банальных мечтах, я ненавидел богатых, но из-за Джейлян у меня в голове все смешалось. Потом я понюхал то место у себя на рубашке, где она во время танца держала руку, и вышел из уборной. На лестнице столкнулся с нашей компанией. Они сказали, что мы едем в другое место, и все расселись по машинам. На приборной панели в «альфа-ромео» Фикрета мигают разноцветные лампочки, указатели, знаки, стрелки и кнопки, и из-за них машина Фикрета напоминает кабину самолета. Я задумчиво посмотрел на все это. Перед выездом на трассу Стамбул-Анкара нас подрезала машина Тургая. А потом они решили устроить гонки на трех машинах до перекрестка на Гёзтепе.[44] Пытаясь обогнать остальных, мы проносились мимо грузовиков и автобусов, под пешеходными мостами, мимо заправок и заводов, стоявших по обочинам дороги, мимо отдыхавших у себя на балконах людей, мимо кафе, ремонтных мастерских, бастующих рабочих, продавцов арбузов, буфетов и ресторанчиков. Фикрет все время сигналил, все кричали и смеялись. На одном перекрестке загорелся красный свет, но Фикрет не затормозил, а свернул на прилегающую дорогу, на полной скорости чуть не въехал в чей-то «анадол», но тот в последний момент отскочил к обочине, и аварию удалось избежать.