Дэвид Лоуренс - Радуга в небе Страница 28

Брэнгуэн злился. Тем не менее, племянник нравился ему, и относился он к Уиллу с уважением. Что же до миссис Брэнгуэн, ту злила Анна, внезапно под влиянием юноши очень переменившаяся. Матери мальчик нравился: все-таки он родня, но ей не нравилось ослепление дочери.

И постепенно молодые люди отстранились, удалившись от старших, чтобы собственными силами выстроить нечто свое. Он работал в саду, угождая дяде. Он рассуждал о церковной архитектуре, угождая тетке. Он следовал за Анной как тень: длинная, настойчивая, неуклонная черная тень постоянно сопровождала девушку. И Брэнгуэна это чрезвычайно раздражало. Его до глубины души возмущали вид племянника, его сияющая улыбка — кошачий оскал, как называл это Брэнгуэн.

И Анна стала по-новому сдержанной, по-новому самостоятельной. Внезапно она стала держаться независимо, вести себя так, словно родителей и не было рядом. И мать порою испытывала приступы гнева.

Но ухаживанье продолжалось. Вечерами Анна искала поводов отправиться за покупками в Илкестон. Возвращалась она оттуда всегда в сопровождении кузена — голова его выглядывала из-за ее плеча, он шел чуть сзади, шел за ней по пятам, как дьявол за Линкольном — так однажды в сердцах, но не без удовольствия, обозвал это Брэнгуэн.

К собственному своему удивлению, Уилл Брэнгуэн обнаружил, что очутился в когтях бешеной страсти. Однажды вечером возвращаясь с кузиной из Илкестона, он остановился с ней у ворот и поцеловал ее, и, к его удивлению, поцелуй этот обжег его, словно из темноты кто-то ударил его хлыстом. А когда они вошли, он ужасно рассердился, увидев, что родители девушки оглядывают обоих внимательно и с подозрением. Какое право имеют они так глядеть! Пусть убираются или глядят на кого-нибудь другого!

И юноша отправился домой, а звезды небесные яростно кружили над темноволосой его головой, и сердце его тоже полнилось яростной настойчивостью, яростной, словно он чувствовал какую-то невидимую преграду. И он хотел прорваться сквозь нее.

А девушка была как зачарованная. И родителям ее становилось не по себе, когда они видели, как она рассеянно слоняется по дому, ничего не замечая, не замечая их, двигается, как призрак, будто они и не видят ее. Да для них она и точно стала невидимой. Это их сердило. Но им оставалось лишь смириться. Она бродила, сосредоточенная на чем-то своем, смурная и порой непонятная.

Его тоже окружал теперь темный ореол непонятности. Казалось, он таился в напряженном, наэлектризованном мраке, а душа его жила своей напряженной жизнью, но без всякой его помощи, без всякого его участия. На сердце было муторно. Он работал быстро, механически, создавая иногда прекрасные произведения.

Больше всего он увлекался резьбой по дереву, и первой вещью, которую он сделал для Анны, был штемпель для масла. На нем он вырезал сказочную птицу-феникс, отчасти похожую на орла, распростершего симметричные крылья и взмывшего из овала очень красивых языков мерцающего пламени, которое поднималось над ободком чаши.

В тот вечер, когда он вручил ей подарок, она отнеслась к этому довольно равнодушно. Но наутро, однако, когда сбили масло, она вместо старого деревянного штемпеля с печатью в виде дубовых листьев и желудей достала новый. Ей было удивительно интересно посмотреть, что выйдет. Вышла странная взъерошенная птица в какой-то продавленной миске с толстыми и непонятными разводами над ободком. Она сделала новый отпечаток. Странное это было чувство — приподнять штемпель и увидеть туловище птицы с орлиным клювом, взлетающей тебе навстречу. Она радостно делала все новые и новые отпечатки. И каждый раз словно рождалась новая птица. И каждый брусок масла получал теперь эту живую эмблему.

Она показала ее матери и отцу.

— Какая красивая! — сказала мать, и лицо ее слегка прояснилось.

— Красиво! — воскликнул отец недоуменно, досадливо. — Только что это за птица, как он ее называл?

И этот же вопрос неделями задавали и покупатели:

— Как зовется эта птица на вашем масле?

Когда вечером пришел Уилл, она повела его в маслобойню показать результат.

— Вам понравилось? — спросил он своим громким звучным голосом, так странно отдававшимся всегда в темных тайниках ее души.

Они редко прикасались друг к другу. Им нравилось уединяться, нравилось быть рядом, но они все еще соблюдали дистанцию.

В прохладной маслобойне пламя свечи освещало белизну сливок в чанах. Он резко повернул голову. Кругом было так прохладно и уединенно, так уединенно!.. Рот его приоткрылся в негромком сдавленном смешке. Она стояла, наклонив голову и чуть отвернувшись. Ему хотелось приблизиться. Ведь однажды он же поцеловал ее. Взгляд его опять скользнул по закругленным брускам масла, на которых теперь в сумеречном свете свечи расправляла крылья птица с его печати. Что удерживает его? Совсем рядом с ним грудь Анны. И он гордо, по-орлиному, вскинул голову. Она не шевельнулась. И внезапно, движением стремительным и мягким, он обхватил ее руками, привлекая к себе. Сделано это было быстро и четко, будто птица прянула вниз, камнем падая все ниже и ниже.

Он начал целовать ее в шею. Она повернулась и посмотрела на него. Глаза ее были темными, и в них появился огонь. Его взгляд был твердым и светился яростной решимостью и радостью, как взгляд ястреба. Она чувствовала его устремленность в темноту ее пламени, как у птицы на печатке, как у сверкнувшего в полете ястреба.

Вглядевшись друг в друга, они увидели друг друга — чужие и в то же время близкие, очень близкие, и, как ястреб в стремительном падении ринувшийся, канувший вниз, они канули в темный огонь. И взяв свечу, она вернулась с ним в кухню.

Так продолжалось еще некоторое время — уединение, встречи, но редко прикосновения и изредка поцелуи. И даже поцелуи их были лишь легкими касаниями губ, лишь знаком. Но глаза ее оживил постоянный огонь, и часто, идя куда-нибудь, она вдруг замирала, словно вспоминая или открывая для себя нечто важное.

А его лицо стало сумрачным, сосредоточенным, и он не всегда сразу понимал обращенные к нему слова.

Однажды августовским вечером он пришел с дождя, вошел с поднятым воротом сюртука, тщательно застегнутый на все пуговицы, с мокрым лицом. Он выглядел таким хрупким, продрогшим от непогоды и таким непреложным, что внезапно ее ослепила любовь к нему. Но он сел и завел разговор с ее родителями, незначащий, пустячный разговор, в то время как кровь ее кипела и томилась. Ей хотелось коснуться его прямо сейчас, только коснуться.

В серебристом сиянии ее лица наметилось странное выражение рассеянности. И увидев его, отец рассердился; она прятала темные глаза. Но она подняла их навстречу юноше. И в темной глубине их сверкал такой огонь, что на секунду он дрогнул.

Она прошла в кладовку и взяла фонарь. Отец глядел, как она возвращается.

— Пойдемте со мной, Уилл, — сказала она кузену. — Мне надо проверить, завалила ли я кирпичом крысиный лаз.

— Ни к чему это, — возразил отец.

Она пропустила его слова мимо ушей. Юноша не знал, кому повиноваться. Отец густо покраснел, его голубые глаза глядели пристально. Девушка остановилась возле двери, чуть оглянувшись на юношу, словно повелевая ему следовать за ней. Он поднялся, как всегда молча и сосредоточенно, и пошел вслед за ней. На лбу у Брэнгуэна выступили жилы.

Дождь все лил. Свет фонаря плясал на мощеной дорожке, на подножье каменной изгороди. Она приблизилась к лесенке и стала взбираться по ней. Протянув ей фонарь, он последовал за ней. Под крышей сарая был птичник, и множество кур толстыми гроздьями округло усеяло насесты, алые гребешки их огненно сверкали. Яркие зоркие глаза птиц были открыты. Одна из кур взлетела с насеста, кудахча пронзительно и протестующе. Петух был на страже, перья на желтой шее горели светло и глянцево. Анна пробиралась по запачканному полу. Уилл, съежившись и втянув голову в плечи, следил за ней. Под голыми черепицами крыши свет фонаря казался мягким. Девушка копошилась в углу. Еще одна курица с оглушительным всполошным шумом сорвалась с насеста.

Анна отступила, пошла обратно, пригибаясь, чтобы не задеть насесты. Он ждал ее у двери. И внезапно ее руки обхватили его, и она прижалась к нему всем телом, приникла к нему с тихим, приглушенным, жалобным возгласом:

— Уилл, я люблю тебя, я люблю тебя, Уилл! — Казалось, слова эти с болью рвутся из нее.

Он не слишком удивился. Он держал ее в объятиях, тая от блаженства. Он оперся спиной о стену сарая. Дверца птичника приоткрылась. Снаружи дождь хлестал косыми струями, серо-стальными, тонкими — со странной торопливостью они являлись из жерла темноты. Он держал ее в объятиях, и оба они как будто покачивались, вибрируя в крупной, до головокружения, дрожи, сжавшись воедино в темном мраке. За приоткрытой дверью птичника, в которой они стояли, за ними и под ними была тьма, пронизанная изменчивой сеткой дождя.