Мигель де Унамуно - «Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории Страница 28

В скрытой форме, уклончиво и туманно, Рикардо уже намекал Лидувине на бегство. Она же, казалось, не поняла или, по крайней мере, сделала вид, будто не понимает. Что она чувствовала при этом? Ухватится ли она за возможность вернуть себе свободу и влюбиться снова, на сей раз по-настоящему?

II

Все в большом доме Лидувины дышало скукой и какой-то темной печалью. Были в нем углы, проросшие плесенью, вечно погруженные в сумрак, и оттуда исходили миазмы тоски, пропитывающие все здание. Когда старые ходики с гирьками натужно отбивали время, могло показаться, будто под гнетом памяти о пустоте стонет весь дом. Дважды в день мать Лидувины с трудом волочила к ободранному креслу свое жалкое тело, полумертвое и дрожащее, встречая порою в темных коридорах хмурое лицо другой своей дочери. Сестры почти не говорили между собой. С матерью Лидувина тоже говорила немного, но по старой привычке часто подходила приласкаться. Бедная мать была похожа на несчастного раненого зверька, что живет в полусне, в туманном мороке недуга.

Нечетко, расплывчато, лишь как ускользающее сновидение могла бедняжка Лидувина припомнить наяву брата – ту живую куклу со смеющимися голубыми глазами и венцом белокурых кудрей. Тогда сама она звалась Ина, как окрестил ее маленький братик, потом Лидувина и наконец Лиду, больше из экономии времени и сил – а ведь оба были еще детьми! – чем из особой нежности. Детство поблекло, затертое унылой чередой одинаковых серых дней. Любовь к Рикардо явилась единственным светом – да и тот был свет умирающий, закатный, с самой первой минуты, как блеснул ей в глаза. Сначала, когда Рикардо признался ей и она приняла его ухаживания, Лидувина верила, что под тепловатой нежностью кроется еще не родившийся огонь, а в сумерках чувства таятся лучи рассвета, зари, предвещающей солнце; но очень скоро девушка убедилась, что тут – лишь гаснущий уголек и закат, приводящий ночь. Да, она верно догадывалась и глубоко ощущала: прочная, крепкая любовь разгорается, как заря в степи, мало-помалу, но эта их любовь с самого рождения страдала смертельным недугом. Эту свою любовь Лидувина равняла с голубоглазым, белокурым братиком.

Но как она приняла ухаживания Рикардо? Ах, ей жилось так печально, так одиноко! Сперва она встречала Рикардо в монастыре урсулинок на ранней мессе. Каждое утро, выходя из храма, они взглядывали друг на друга. Иногда он подносил ей святую воду из чаши, а однажды принес четки, забытые ею на скамеечке для коленопреклонений. И наконец пришло утро, когда после мессы, предлагая, как обычно, святой воды для крестного знамения, молодой человек вручил ей письмо. Рука его дрожала, когда он протягивал послание, а щеки пылали, как маков цвет.

На другой день Лидувина не пошла, как обычно, к мессе: ей нужно было обдумать ответ. Она завела себе жениха, как сказали бы немногочисленные, редко навещающие ее подружки. Да еще какого жениха! Нравился ли он ей? Он был, без сомнения, набожен, возможно, для жениха даже слишком; недурен собой, примерного поведения, из хорошей семьи. И кроме того, теперь будет чем развлечься, на что употребить нескончаемые дни. Так, ей не надо будет столь часто видеть хмурое лицо сестры, так, она меньше будет страдать от молчания матери – бедного раненого зверька. А любовь? Ах, любовь придет, она всегда является по первому зову, когда любят самое Любовь и нуждаются в ней. Но тянулись дни, недели, даже месяцы – а Лидувина не чувствовала у себя в груди толчков, предвещающих ее приход. Почему же тогда она не оставила своего жениха? Из надежды: уповая с отрешенным и сладким отчаянием, что в один прекрасный день Бог всех скорбящих смилостивится и явит чудо – и между ней и Рикардо родится любовь. Но любовь не приходила. Или она витала меж ними без их ведома?

«Любим мы друг друга? Или не любим? Что такое вообще – любить?» Так размышляла Лидувина рядом с молчащей матерью и хмурящейся сестрой. И продолжала надеяться.

Бедняжка очень скоро поняла и почувствовала, что наскучила Рикардо, что лишь привычка, лишь монастырские стены, кипарис, воробьи, закаты, а вовсе не она сама влекут его в эти места. Но так же, как и в ее женихе, в Лидувине проявилось с большей силой не разочарование, а чувство чести и гордость постоянства. Нет, она никогда не порвет первая, пусть даже ей суждено умереть от горя: пусть порывает он. Верность, скорее, даже преданность Лидувина исповедовала как религию. И она – не единственная женщина, принесшая себя в жертву постоянству. Разве ее подружка Росарио не вышла замуж за первого, кому дала слово, – просто чтобы не походить на тех, кто меняет женихов, как перчатки? Это мужчины непостоянны, мужчины неверны; это мужчины не считают долгом чести неуклонно держаться слова, данного в минуту нежности, пусть даже нежность и умерла. В глубине души Лидувина презирала мужчин. Она презирала мужчин – и ждала мужчину, мужчину своей мечты, мужа, чья сила исполнена сладости, который увлечет за собой, как увлекает, охватывая целиком, мощный прилив океана.

Она очень хорошо поняла Рикардо, когда тот путано, обиняками стал намекать на бегство, – и тем не менее сделала вид, что не понимает. Лидувина не только поняла саму мысль, но и осознала все, что за нею крылось. Ока прочла в душе у своего жениха. И сказала себе: «Пусть наберется отваги, пусть наконец станет мужчиной; пусть ясно и определенно предложит бежать – и я соглашусь; да, соглашусь, и он сам попадется в сети, которые столь усердно расставляет мне; вот тогда-то мы и поглядим, в ком из нас больше мужества. Он отступится, видя, что сам себя сковал той цепью, которой хотел сковать меня, чтобы меня покинуть; он придумает тысячу отговорок. И тогда я, бедная девушка, младшая в семье, я, несчастная Лидувина, преподам ему урок бесстрашия и смелости в любви. И он не согласится, нет! Трус! Обманщик! Но… а вдруг согласится? Вдруг согласится?…» Доходя до этой точки в своих размышлениях, Лидувина вся вздрагивала, как обычно вздрагивала, когда ей случалось проходить по старинной зале, где в темных углах цвела плесень материнского дома.

«Если он согласится, – следовала Лидувина своим мыслям, – тогда-то и начнется моя жизнь, рассеется туман, исчезнут пропитанные сыростью тени, и я не услышу больше, как хрипят старые ходики, как молчит мать, не увижу больше хмурого лица сестры. Если он согласится, если мы убежим, если всем этим дуракам откроется вдруг, какова Лидувина, девочка из переулка Урсулинок, – тогда воскреснет наша любовь, что умирающей слетела к нам. Если он согласится, мы полюбим друг друга, соединенные общим дерзновением, – нет: мы ясно увидим тогда, что уже и сейчас друг друга любим. Да, да – несмотря ни на что, я люблю его. Это сделалось обыкновением моей жизни, частью существования. Я жива лишь благодаря тому, что он приходит ко мне».

Так и получилось, что мысли обоих совпали. Ибо их внушала обоим одна и та же любовь.

III

И вышло так, как они оба думали. Однажды вечером, на закате солнца, Рикардо оторвал руки от решетки, прислонился к ней и проронил следующие слова:

– Послушай, нена, это тянется очень долго, и я не знаю, когда закончу учебу, – она мне с каждым разом все противнее и противнее. Отец мой и слышать не хочет о том, чтобы это завершилось так, как должно, пока я не стану лиценциатом,[23] и, откровенно говоря… – он помолчал, – положение сделалось невыносимым, впустую тратится, исчезает чувство…

– У тебя, – вставила девушка.

– Нет, у обоих, Лиду, у обоих. И я не вижу иного выхода, как только…

– Расстаться…

– Это – нет, нена, нет, никогда! Как тебе могло прийти такое в голову? Или ты…

– Нет, нет, Рикардо, я – нет; просто я читала у тебя в мыслях…

– Так ты неверно, совсем неверно прочла… Значит, если ты…

– Я, Рикардо, я? Я пойду с тобой, куда ты захочешь и когда захочешь!

– Ты знаешь, нена, что говоришь?

– Да, я знаю, что говорю, потому что долго думала, прежде чем сказать тебе это!

– Это правда, да?

– Да, это правда!

– А если бы я предложил тебе?…

– Предлагай все, что захочешь!

– Какая решимость, Лидувина!

– Дело в том, что ты не знаешь меня, хотя мы столько часов провели вместе…

– Может быть…

– Нет, ты меня не знаешь. Так говори же скорей, выкладывай – что за важную вещь хочешь ты мне сообщить? На что намекаешь? Что собираешься предложить после такого вступления?

– Бежать из дому!

– Я убежала бы!

– Подумай, что ты говоришь, Лидувина!

– Нет, это тебе, по-видимому, нужно подумать!

– Бежать, Лидувина, – скрыться!

– Да, Рикардо, я понимаю тебя: каждый из нас уйдет из родного дома, и мы отправимся неизвестно куда, вдвоем, чтобы… чтобы дать толчок нашей любви.

– И ты?…

– Я, Рикардо, готова – по первому твоему слову.

Наступило молчание. Солнце укладывалось на свое багряное ложе, кипарис, совсем почерневший, высился неким предостережением; колокола собора только что отзвонили Благовест. Лидувина перекрестилась, как всегда в этот час, и губы ее затрепетали. Она схватилась за прутья решетки и крепко сжала их – касаясь железа, грудь ее тяжело вздымалась. Рикардо, опустив глаза, шептал неслышно: «Иди по всему миру и проповедуй Благую Весть».