Элиза Ожешко - Над Неманом Страница 28

Вдруг что-то зашипело, забурлило, словно кипяток в закрытом сосуде. То был водоем, просвечивавший своею зеркальной поверхностью сквозь листья белокопытника и изливавший тонкую струю воды вниз, на красноватые камни. И, словно по велению природы, давшей в этих местах право голоса только одному ручью, здесь царствовала ничем более не нарушаемая тишина. Птицы жили наверху, посреди веселых березовых и ольховых лесов, а сюда почти не заглядывали. Родник бурлил, журчал, и лишь изредка в кустах барбариса слышался трепет птичьих крыльев или с ручья залетал резвый ветерок и с тихим шелестом обрывал лепестки шиповника.

Юстина остановилась и, наклонившись, заглянула в прикрытый листьями и цветами водоем. Остановился и Анзельм и медленно огляделся вокруг. Его грустные глаза теперь были ясны; с шутливой усмешкой на губах он продекламировал:

Ветерок траву ласкает,Шелестит трава, вздыхает.

То было неясное эхо, принесшее ему из дальней молодости отрывок полузабытой песни. Анзельм пошел вперед, карабкаясь на гору по естественной лестнице из выбившихся наружу корней деревьев. Он шел медленно, сгорбив спину, с большим трудом, изредка пользуясь помощью Яна. А Ян не нуждался ни в каких лестницах. По временам он исчезал в зарослях, — видна была только его маленькая шапочка да рука, которую он протягивал на помощь старому дяде.

В голове Юстины блеснуло воспоминание. Она уже видела, как эти же люди карабкались на высокий берег Немана; в тот раз один из них останавливался и обращался лицом к дому, у окна которого стояла Юстина. Но воспоминание это как молния промелькнуло в ее сознании. Она остановилась и с любопытством осмотрелась вокруг.

Они находились в нескольких шагах от вершины горы, на небольшой отлогой покатости. Нужно было только немного поднять голову, чтоб увидать золотистые колосья ржи на самом краю обрыва. В конце тенистой, неровными ступенями поднимавшейся аллеи лежал огромный камень с множеством углублений и выступов, которые могли служить сиденьем; местами камень порос седым или бурым мохом, а местами был увенчан гибкими ветвями терновника и молодильником. Вокруг него росли несколько сосен и раскидистая груша с массой ветвей и мелких зеленых листьев. Под соснами и грушей что-то сверкало всевозможными красками. Только подойдя поближе, можно было разглядеть, что это надгробный памятник…

То был памятник простой, даже убогий, но такой формы и так украшенный, что при виде его невольно вспоминались давно минувшие времена. Состоял он из шестиконечного толстого и суживавшегося у основания креста, выкрашенного в красный цвет, с белым изображением Спасителя. Весь крест пестрел различными фигурами. Тут были и черепа, и разные орудия муки христовой, и выпуклые изображения святых. Крест был так ветх, что, казалось, вот-вот упадет и рассыплется; но само распятие и окружающие его фигуры, хотя и пострадавшие от времени, сохраняли свои характерные черты. На широком основании креста можно было прочесть надпись:

«Ян и Цецилия. 1549 год. «Memento mori».

Гробовая надпись была загадкой. Фамилии здесь не стояло никакой. Целых три столетия смотрели с безыменного памятника, защищенного стеной неманского оврага, в эту зеленую пропасть, на огромный мшистый камень, на зеркальную, теперь невозмутимо ясную поверхность Немана. За неподвижной, словно застывшей рекой огромный солнечный диск одиноко висел над самым лесом, пронизывая его ослепительным светом, в котором отчетливо выделялись желтые стволы сосен, стоявших необозримыми рядами под темным покровом своих крон.

Царствующую повсюду тишину нарушало только монотонное шуршание рубанка по лежащему на земле обрубку дерева. Анзельм снял перед памятником шапку, но тотчас же снова покрыл голову и в молчании, нахмурив брови, погрузился в работу. Медленно, почти машинально, но непрестанно его бледная худощавая рука проводила рубанком взад и вперед по поверхности обрубка. Полусгнивший крест, который, вероятно, не вынесет первого порыва осеннего ветра, предстояло заменить новым. Несколько лет назад ту же самую работу справлял ныне одряхлевший полусумасшедший Якуб. Теперь пришла очередь Анзельма охранять памятник; а памятник этот был, несомненно, очень дорог для многих поколений, — ведь в каждом из них был кто-нибудь, кто не дозволял этому обломку старины исчезнуть с лица земли. Новый крест покроют старые фигуры, краткая надпись вновь забелеет на красном подножии памятника, и все снова будет так, как было триста лет тому назад, как было в ту отдаленную пору, когда двое каких-то неизвестных, неведомых людей легли на вечный отдых в одну могилу.

Юстина смотрела на старый памятник, и в ее голове ясно пронеслись слова старой песни:

Кто придет сюда,Надпись тот всегдаПрочитает:«Здесь лежит чета,Здесь их неспростаСмерть венчает!»

Любили ли они друг друга? Люди ли их разлучили, и вновь соединила могила? Как они жили? И почему они и после смерти так надолго остались в людской памяти?

В двух шагах от нее на пне сидел Ян и улыбался ей полушутливо, полутаинственно.

— Дядя все знает и очень любит рассказывать эту историю. Нужно его только хорошенько попросить, — он расскажет…

Действительно, было видно, что Анзельм борется с желанием поговорить о чем-то. Он опустил рубанок, посмотрел на Юстину и спросил:

— Зачем? На что вам это нужно?

Но спустя минуту он снова поднял глаза и долго не спускал их с бледного, печального лица молодой девушки. В ее голове этот памятник возбуждал рой сказочных мечтаний. Она не смела просить этого незнакомого человека, который с своей гордой независимостью и прошлым, полным каких-то страшных страданий, казался ей в эту минуту еще более важным и суровым. Но Анзельм прочел просьбу в ее глазах и оглянулся на солнце: оно совсем побагровело и до половины скрылось за бором.

— Мало же я сегодня наработал! А все беды от молодежи идут. Работать мешают, время отнимают, обо всем расспрашивают, а тут и рассказывать-то не о чем!

Никогда еще его губы под седыми усами не складывались в такую добродушную улыбку; он теперь говорил весело, почти шутливо.

— Ну, что ж делать? Если вы хотите услышать эту историю, то я с удовольствием… Никто этой истории не описывал и в книжках ее не печатал. Один человек рассказывал ее другому, и так издали, как река через разные края, она притекла к нам от самых прадедов, от дедов и отцов наших. Мне рассказывал ее старый Якуб, когда я еще босиком бегал и пас телят, а сам он узнал неизвестно от кого, — может быть, от своего деда или прадеда, — в их семействе все долго живут.

Он отложил рубанок в сторону, сел на камень и еще раз ласково улыбнулся.

— Сказки бабам, а то, что я расскажу, не сказка!..

Он прислонился сгорбленной спиной к высокому выступу камня, поросшего в этом месте седым мохом; а на баранью его шапку и на плечи свисали тонкие ветки терновника.

— Было это давно, лет сто спустя, после того как литовский народ принял христианскую веру. Тогда в этот край пришло двое людей. Как их звали, кто они такие, — никто не знал; только по их речи да по платью можно было догадаться, что пришли они из Польши. Зачем они бросили родной край, и пришли сюда — тоже было неизвестно. Когда их встречали и спрашивали, как их зовут, они отвечали, что (при святом крещении их нарекли Ян и Цецилия. А когда их допытывали, куда и зачем они идут, они отвечали: «Ищем пустыни!» Видно было по всему, что они боялись погони и хотели скрыться от людей, жить только под божьим покровительством. И хотя наверно это неизвестно, однако ходили слухи, что происхождением они были неравны: он был загорелый и очень сильный, что редко бывает среди панов, а в ней — шла ли она, стояла ли, молчала или говорила — видна была знатная госпожа. Но как там было сначала, это все равно; достаточно, что они без труда нашли то, чего искали. Весь здешний край в то время был непроходимой пущей, в которой господь бог рассеял немало озер голубых и лугов зеленых, а люди построили кое-где селения и занимались каждый своим делом. В одних местах над озерами или речками сидели рыбаки и бобровники; в других, где стояли липовые леса, пчеловоды отбирали мед и воск у трудолюбивых божьих созданий; иным король наказал, чтоб выхаживали для него соколов, и оттого их называли сокольниками, а других одарил волей, с тем, чтоб они ему всякие припасы посылали, и потому стали они боярами или вольными людьми. Земли они не обрабатывали; огороды у них были, но в них росли только репа да лен; овец они не держали, шерсти у них не было, приходилось носить холщевую одежду. Хлеб редко где можно было видеть, разве только вблизи больших селений, а в пуще, в новых местах даже и не слыхали о нем. Зато были такие люди, что откармливали свиней жолудями, — их называли скверным именем: свинятники; другие жили при лугах, приручали буйволов, — отсюда пошли буйволятники. О деньгах во многих местах и понятия не имели, а если кто хотел купить что-нибудь, то давал звериную шкуру — бобровую, медвежью, лисью, кунью или расплачивался медом, откормленной свиньей, — тем, что имел, одним словом. Хаты у них назывались нумы, и были они, бедные, грязные, без печей и труб, потому что среди лесного народа не было ни одного каменщика. В христианского бога уверовали все, но в глубинах пущи многие еще поклонялись идолам и жили с двумя, с тремя женами.