Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 17. Лурд Страница 28

Аббат Жюден подал сигнал — пора отправляться к Гроту. Он намерен сопровождать своих дорогих страждущих дочерей во Христе, как он выразился; дамы-попечительницы и сестры остались, чтобы прибрать в палате. Палата быстро опустела, больных перенесли и проводили вниз, причем не обошлось без суматохи. Поставив на колеса ящик, где лежала Мария, Пьер двинулся во главе шествия, состоявшего из двух десятков тележек и носилок. Из других палат также вывели и вынесли больных, двор наполнялся людьми, процессия беспорядочно строилась. Вскоре нескончаемая вереница стала спускаться по довольно крутой улице Грота; когда Пьер достиг площади Мерласс, последние носилки только еще выносили со двора больницы.

Было восемь часов, ликующее августовское солнце пылало в небе изумительной чистоты. Омытая ночной грозой лазурь казалась обновленной и дышала девственной свежестью. И в это лучезарное утро под гору по улице спускалось жуткое шествие человеческих страданий, скопище ужасов; оно развертывалось бесконечной лентой. Это был адский поток, беспорядочная мешанина всевозможных болезней, самых чудовищных, редких и страшных, вызывающих содрогание. Там и сям виднелись головы в экземе, лбы в багровых пятнах, носы и рты, превращенные слоновой болезнью в бесформенные рыла. Воскресали давно позабытые болезни: брела прокаженная старуха, а рядом с ней другая, покрытая лишаями, словно сгнившее в тени дерево. Бросались в глаза гигантские животы, распухшие от водянки, словно бурдюки, и прикрытые одеялом, скрюченные ревматизмом руки, свисающие с носилок, бесформенные, отечные ноги, похожие на мешки, набитые тряпками. Женщина, страдавшая водянкой мозга, сидела в маленькой коляске, и ее огромная тяжелая голова качалась при каждом толчке. Девушка, у которой была пляска святого Витта, безостановочно дергала руками и ногами, судорога сводила ей лицо. Другая, помоложе, громко лаяла, у нее вырывался жалобный звериный крик всякий раз, как от болезненного тика кривился рот. Затем шли чахоточные, дрожащие от озноба, и люди, истощенные дизентерией, худые как скелеты, мертвенно-бледные, цвета земли, в которой им предстояло вскоре навеки уснуть; среди них была одна женщина с ужасающе бледным лицом и горящими глазами, — казалось, в мертвую голову вставили факел. Далее следовали кривобокие, люди с вывороченными руками и искривленной шеей, несчастные существа, искалеченные и изломанные, застывшие в позах трагических паяцев; особенно привлекала внимание одна женщина, у которой правая рука была откинута назад, а левая щека лежала на плече. Были здесь рахитичные девушки с восковым лицом и тонкой шеей, разъеденной золотухою; женщины с желтыми, отупевшими от страданий лицами, обычными у страдающих раком груди; иные лежали, устремив печальные глаза в небо, как бы прислушиваясь к боли, которую им причиняли опухоли величиной с детскую голову, распиравшие их внутренности. Их было много, они следовали друг за другом, вызывая содрогание, одни ужаснее других. У двадцатилетней девушки, со сплющенной, как у жабы, головой, свисал чуть не до живота огромный зоб, точно нагрудник передника. За нею следовала слепая, с белым, как мрамор, лицом, с двумя кровоточащими дырами вместо глаз — язвами, из которых вытекал гной. Сумасшедшая старуха, впавшая в детство, с провалившимся носом и черным ртом, заливалась жутким хохотом. Внезапно эпилептичка стала биться в припадке на носилках, брызгая пеной; а шествие, не замедляя хода, все текло, словно подгоняемое вихрем лихорадочной страсти, увлекавшей его к Гроту.

Санитары, священники, больные затянули песнопение, жалобу Бернадетты, с ее бесконечной хвалой богоматери; повозки, носилки, пешеходы спускались по отлогой улице разлившимся потоком, с шумом катившим свои волны. На углу улицы Сен-Жозеф, около площади Мерласс, на тротуаре остановилась в глубоком изумлении семья туристов, приехавших из Котере или Баньера. Это были, по-видимому, богатые буржуа — весьма благопристойные на вид родители и две взрослые дочери в светлых платьях; у них были смеющиеся лица счастливых, развлекающихся людей. Но вскоре изумление их сменилось все возрастающим ужасом, как будто перед ними раскрыли ворота какого-нибудь лепрозория, одной из легендарных больниц прошлого, после большой эпидемии, и выпустили всех, кто там содержался. Девушки побледнели, отец и мать застыли при виде нескончаемого шествия страшных масок, дышавших на них зловонием. Боже мой! Сколько уродов, сколько грязи, сколько страданий! Возможен ли такой ужас под сияющим солнцем, под радостным, светлым небом, в этот ранний час, когда веяло свежестью Гава и ветерок приносил чистый аромат гор!

Когда Пьер во главе шествия вступил на площадь Мерласс, его залило ярким солнцем, а в лицо пахнуло прохладой, благоуханием утра. Священник посмотрел на Марию и ласково улыбнулся ей; оба пришли в восторг от вида, который открылся им, когда они очутились в это чудесное утро на площади Розер.

Напротив них, на востоке, в широкой расщелине между скалами лежал старый Лурд. Солнце поднималось над далекими горами, в его косых лучах лиловел одинокий утес, увенчанный степами и башней разрушенного старинного замка, некогда грозного стража, оберегавшего доступ к семи долинам. В летучей золотой пыли виднелись лишь гордые своды да стены циклопических построек; позади замка смутно вырисовывались выцветшие крыши старого города, а по эту сторону, растекаясь вправо и влево, высился радостный, утопающий в зелени новый город с белыми фасадами гостиниц и меблированных комнат, с нарядными магазинами — богатый, оживленный город, словно чудом выросший в несколько лет. У подножия утеса шумно нес свои прозрачные зеленовато-голубые воды Гав — глубокая река под Старым мостом, бурлящий поток под Новым, построенным преподобными отцами, чтобы соединить Грот с вокзалом и недавно разбитым бульваром. Фоном для этой прелестной картины, для этих свежих вод, этой зелени, этого помолодевшего города, разбросанного и веселого, служили Большой и Малый Жерс — две громадные скалы, одна голая, другая поросшая травой, принимавшие в тени нежные, лиловатые и бледно-зеленые оттенки, которые переходили постепенно в розовый цвет.

На севере, на правом берегу Гава, по ту сторону холмов, опоясанных железной дорогой, поднимались вершины Буала с лесистыми склонами, освещенными утренним солнцем. Там находился Бартрес. Чуть левее виднелась оранжерея Жюло, а над ней — Мирамон. Дальние гряды гор таяли в эфире. А на первом плане, но ту сторону Гава, среди холмов, поросших травою, веселили глаз многочисленные монастыри. Казалось, они буйно разрослись на этой земле, чреватой чудесами. На солнце пылали обширные корпуса сиротского дома, основанного сестрами Невера. Напротив Грота, по дороге в По стоял монастырь кармелиток; выше, у дороги на Пуейфере, — монастырь Успения; далее виднелись крыши монастыря доминиканцев, затерянного в глуши, и, наконец, монастырь сестер Непорочного Зачатия, именуемых голубыми сестрами, которые основали убежище, где получали пансион одинокие дамы, богатые паломницы, жаждавшие уединения. В этот час утренней службы в кристально чистом воздухе разносился веселый перезвон колоколов; им вторил радостный, серебристый звон, доносившийся из монастырей, расположенных на южных склонах. Возле Старого моста заливался колокол монастыря Клариссы — звук его отличался такой светлой гаммой, что казалось, то было птичье щебетание. По эту сторону города местность снова бороздили долины и вздымались голые пики; то был уголок улыбающейся природы, бесконечная гряда холмов, среди которых выделялись холмы Визен, слегка подернутые кармином и нежной голубизной.

Но, взглянув на запад, Мария и Пьер были совершенно очарованы. Солнце ярко освещало вершины Большого и Малого Беца. Оба холма сливались в один ослепительный пурпурно-золотой купол, и на этом фоне выделялась меж деревьев извилистая дорога, ведущая к Крестовой горе. Там, в солнечном сиянии, возвышались одна над другой три церкви, воздвигнутые в скале во славу святой девы, по нежному призыву Бернадетты. На площадке, которую, словно гигантские руки, сжимали две лестницы с отлогими ступенями, спускавшиеся к самому Склепу, стояла приземистая круглая церковь Розер, наполовину высеченная в утесе. Пришлось проделать огромную работу, выворотить и обтесать груды камней, воздвигнуть высокие стрельчатые своды, построить две широкие галереи, для того чтобы процессии с особой пышностью вступали в храм, а больного ребенка без труда провозили в колясочке для общения с богом. Чуть повыше церкви Розер, плиточная кровля которой нависала над широкими крытыми галереями, являясь как бы продолжением ведших к ней лестниц, виднелась низенькая дверца подземной церкви — Склепа. А над ними возвышался собор, стройный и хрупкий, слишком новый, слишком белый, точно драгоценный камень в тончайшей оправе, поднявшийся на утесе Масабиель, подобно молитве, подобно взлету целомудренной голубицы. Шпиль, такой тонкий по сравнению с гигантской лестницей, казался язычком пламени — словно над зыбью бесчисленных холмов и долин горела свеча. Рядом с густой зеленью Крестовой горы он представлялся хрупким и наивным, как вера ребенка, и вызывал представление о беленькой ручке хилой, ввергнутой в пучину горя девочки, указывавшей на небо. С того места, где стояли Пьер и Мария, Грота видно не было; вход в него находился левее. Позади собора возвышалось только неуклюжее квадратное здание — жилище преподобных отцов, а значительно дальше, посреди уходящей вдаль тенистой долины, — епископский дворец. Все три церкви пылали на солнце; дождь золотых лучей заливал окрестность, а перезвон колоколов дрожал, как утренний свет, возвещая пробуждение прекрасного певучего дня.