Синклер Льюис - Том 3. Эроусмит Страница 28

— Ничего, мой мальчик! — заклохтал маленький человечек. — Все в порядке! Мы рады, что вы вернулись. Не нужно извинений! Я и сам хотел, чтобы вы как-нибудь встряхнулись. Хорошо, что вы снова здесь. Я верил в вас, а потом начал опасаться, как бы мы вас не потеряли. Бедовая голова!

Мартин рыдал, он был слишком слаб, чтобы сдержаться, слишком слаб и одинок, и доктор Сильва его успокаивал:

— Пересмотрим все и поищем, в чем была загвоздка. Что я могу для вас сделать? Поймите, Мартин, больше всего в жизни я хочу дать миру как можно больше хороших врачей, великих целителей. Что вам так расшатало нервы? Где вы были?

Когда Мартин дошел в рассказе до Леоры и своей женитьбы, Сильва замурлыкал:

— Я очень рад! Она, как видно, прекрасная девушка! Отлично, мы постараемся устроить вас через год стажером в Зенитской больнице и дать вам возможность прилично содержать жену.

Мартину вспомнилось, как часто, как едко издевался Готлиб над «этим веселым свадебным, а вернее, кандальным звоном». Он ушел учеником Сильвы; ушел, чтобы яростно взяться за ученье; он изгнал из своей религии светлый и безумный гений Макса Готлиба.

Леора писала, что ее исключили из школы больничных сестер за слишком долгое отсутствие и за то, что она вышла замуж. Она подозревала, что об этом довел до сведения больничного начальства ее отец. Затем она сообщала, что выписала тайком самоучитель стенографии и под предлогом помощи Берту начала упражняться в банке на пишущей машинке в надежде, что к осени сможет приехать к Мартину и зарабатывать свой хлеб стенографией.

В одном из писем Мартин предложил бросить медицину, взять какую ни на есть работу и выписать Леору к себе. Она отказалась.

Хотя в своем служении Леоре и новому богу, декану Сильве, Мартин сделался аскетом, отказывал себе в виски, за страницей страницу в застывшей ярости впитывал медицину, он всегда ощущал себя в безвоздушном пространстве тоски по Леоре и, когда возвращался в свой пансион, последний квартал всегда бежал, торопясь поглядеть, нет ли от нее письма. Внезапно у него созрел проект. Ему уже пришлось вкусить стыда — новый, последний стыд не страшен. Он поедет к ней на пасхальные каникулы; вынудит Тозера посылать ей на жизнь, пока» она изучит в Зените стенографию. Последний оставшийся год она будет около него. Получив из Элк-Милза двухмесячный чек, он отдал Клифу сто долларов долга и подсчитал свои финансы до последнего цента. Если не покупать костюм, в котором он отчаянно нуждался, можно дотянуть. И после этого месяц с лишним он ел только два раза в день, причем первая еда сводилась к хлебу с маслом и стакану кофе. Он сам стирал в ванне свое белье и, не считая редких блаженных срывов, не курил.

Возвращение в Уитсильванию было похоже на его первое бегство, но только он меньше разговаривал с попутчиками и всю дорогу, когда не спал урывками тяжелым сном на красном плюше вагонных диванов, штудировал объемистые книги по гинекологии и внутренним болезням. Он дал Леоре в письме ряд инструкций. Она его встретила на окраине Уитсильвании, и они обменялись быстрыми словами, решительным поцелуем.

Новости распространяются в Уитсильвании без промедления. Чужие дела не лишены интереса, и взоры граждан, о существовании которых Мартин не ведал, неотступно за ним следили с самого его приезда. Когда преступники подошли к вымощенному костями замку людоедов Тозеров, отец и брат Леоры были уже на месте и бесновались. Старый Эндру Джексон набросился на них с криком. Он сказал, что, может быть, и не было безумием со стороны Мартина, когда он «сбежал от занятий в первый раз, но удрать вторично — явное и абсолютное сумасшествие». Слушая эту тираду, Мартин и Леора улыбались, точно заговорщики.

Берт изрек:

— Видит бог, сэр, это уж слишком! (Берт читал романы.) Я не хочу упоминать имя господа всуе, но когда вы являетесь вторично и докучаете моей сестре, я могу сказать только одно: видит бог, сэр, это уж, черт возьми, слишком!

Мартин задумчиво глядел в окно. Он приметил трех человек, прошедших по грязной мостовой. Все они с любопытством и упованием взирали на дом Тозера. Он твердо проговорил:

— Мистер Тозер, я упорно работаю. Все идет прекрасно. Но я не желаю жить врозь со своей женой. Мое решение принято. Я приехал за ней. По закону вы не можете мне помешать. Я готов признать, не вдаваясь в споры, что не могу пока ее прокормить, если останусь в университете. Она научится стенографии. Через несколько месяцев она сможет сама зарабатывать на жизнь, а до тех пор, я надеюсь, вы будете, хотя бы из приличия, посылать ей деньги.

— Это и правда уж слишком! — сказал Тозер, а Берт подхватил:

— Он не только по сути дела губит девушку, но еще приходит и требует, чтобы мы для него содержали жену.

— Отлично. Как хотите. Со временем будет лучше и для нее, и для меня, и для вас, если я кончу курс и получу профессию, но если вы не желаете ей помочь, я бросаю университет и поступаю на работу. Буду содержать Леору сам! Только вы ее больше никогда не увидите. Если вы и дальше хотите быть ослами, мы с ней уедем отсюда ночным поездом в Калифорнию — и конец. — В первый раз за века своих споров с Тозерами Мартин сделал мелодраматический жест: поднес кулак к носу Берта. — А если вы попробуете помешать нашему отъезду, я вам не завидую! Весь город будет над вами смеяться… Ну как, Леора? Ты готова уйти со мною — навсегда?

— Да, — сказала ока.

Начались дебаты — жаркие дебаты. Тозер и Берт перешли на оборонительные позиции. Они не позволят, говорили они, чтобы кто-либо ими командовал. К тому же Мартин — авантюрист, и откуда Леора знает, что он не собирается сам жить на деньги, которые отец будет ей посылать. В конце концов они сдались. Они увидели, что этот новый, возмужавший Мартин, эта новая с твердым взором Леора готовы бросить все друг для друга.

Мистер Тозер повздыхал и дал обещание посылать дочери семьдесят долларов в месяц, пока она будет готовиться к работе в конторе.

На уитсильванской станции, глядя в окно вагона, Мартин понял, что Эндру Джексон Тозер, этот человек, затаивший в глазах тревогу, крививший губы, чтобы не заплакать, любит свою дочь, горюет о ее отъезде.

Мартин нашел Леоре комнату на плешивой северной окраине Зенита, несколькими милями ближе к Могалису и университету, чем была ее больница: квадратную, бело-голубую комнату с грязноватыми, но удобными креслами. Окна выходили на неприютный, заросший сорняком пустырь, который простирался до мерцавшего вдали полотна железной дороги. Хозяйка была пухленькая немка, склонная к романтике. Едва ли она поверила, что они женаты. Она была добрая женщина.

Прибыл Леорин чемодан. Книги по стенографии чинно выстроились на маленьком столе, и розовые войлочные туфли водворились под белой железной кроватью. Мартин стоял рядом с Леорой у окна, полный сумасшедшей гордости собственника. И вдруг он так ослабел, так устал, что таинственный цемент, скрепляющий клетку с клеткой, точно растворился, и Мартин почувствовал, что сейчас потеряет сознание.

Но выпрямив ноги в коленях, вскинув голову, стиснув зубы, он овладел собой и воскликнул:

— Наш первый дом!

Его опьяняло, что он может оставаться с нею вдвоем спокойно, без помехи.

Их обыкновенная комната залита была особенным светом, буйный костырь и бурьян на пустыре сияли под апрельским солнцем, чирикали воробьи.

— Да, — сказал сперва голос Леоры, потом ее голодные губы.

Леора слушала лекции в Зенитском университете финансов и делопроизводства. Под этим названием скрывалось большое, достаточно скверное училище для стенографисток, счетоводов и тех сыновей зенитских пивоваров и политиков, у которых не хватило способностей для поступления даже в университет штата. Каждое утро она шла к трамваю — точно школьница, с тетрадями и очиненными карандашами — и исчезала в толпе студентов. Прошло шесть месяцев, прежде чем она прилично усвоила стенографию и получила место в страховой конторе.

Пока Мартин заканчивал курс, эта комната, их первый дом, становилась им все милей и милей. Они были на редкость домовиты, эти перелетные-птицы. Не реже, как два вечера в неделю, Мартин прилетал сюда из Могалиса со своими учебниками. Леора обладала талантом не мешать, не требовать, чтоб ее замечали, так что он мог погрузиться в свои книги, как ему никогда не удавалось в обществе шумного, ворчащего, отхаркивающегося Клифа, и сохранять при этом теплое, полуосознанное чувство, что она тут рядом. Часто в полночь, когда он только начинал ощущать голод, у него под рукой, как по волшебству, появлялась тарелка с бутербродами. Нежность его не становилась меньше от того, что он о ней не говорил. Леора его ограждала. Она отстраняла мир, который готов был на него наброситься.

На прогулках, за обедом, в беспутные и сладостно расточительные четверть часа, когда они, накинув на плечи кашне, сидели на краю кровати и выкуривали непростительную папиросу перед утренним завтраком, Мартин разъяснял Леоре свою работу, и Леора, покончив с собственными уроками, пробовала читать какую-нибудь его книгу, какая была свободна. Хоть она никогда не знала, никогда серьезно не изучала медицину в практических деталях, однако она понимала лучше, пожалуй, чем Ангус Дьюер, мировоззрение Мартина и основные принципы его работы. Пусть он отказался от культа Готлиба и от стремления к лаборатории, как к некоему святилищу, пусть решил сделаться преуспевающим врачом, он все же не до конца изменил готлибовскому знамени. За деталями и внушительно звучащим списком терминов он искал причину явлений, общие законы, которые сводили бы хаос несхожих и противоречивых симптомов к стройному порядку химии.