Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак Страница 28

длится утро любви; они не в силах расстаться, они великолепны в негодовании, в отчаянии, в страсти, в гневе, в сожалениях, в ужасе, в печали, в предчувствиях! Словом, они прекрасны, как сцена из Шекспира. Но знайте: эти женщины не любят! Когда они на самом деле таковы, какими себя изображают, короче говоря, когда они искренне любят, они поступают, как Эстер, как поступают дети, как поступает истинная любовь; Эстер не произнесла ни слова, она лежала лицом в подушках и плакала горькими слезами. Люсьен пытался приподнять Эстер и говорил ей:

— Но, девочка моя, ведь мы неразлучны… Вот как ты принимаешь короткое отсутствие после четырех счастливых лет! — И думал: «Чем я мил этим девушкам?» — вспоминая, что его точно так же любила Корали.

— Ах, мсье, вы такой красавец! — сказала Европа.

Чувства создают свой идеал красоты. Когда эта красота, столь обольстительная, сочетается с мягкостью характера, поэтичностью натуры, отличавшими Люсьена, нетрудно понять безумную страсть этих созданий, в высшей степени чувствительных к внешним дарам природы и столь наивных в своем восхищении. Эстер беззвучно рыдала, распростершись на диване, в позе неутешной скорби.

— Но, глупенькая, — сказал Люсьен, — разве ты не знаешь, что дело идет о моей жизни?..

При этих словах, сказанных Люсьеном умышленно, Эстер вскочила, как дикий зверь; распустившиеся волосы окружили, подобно листве, ее божественную фигуру. Она вперила в Люсьена пристальный взгляд.

— О твоей жизни!.. — вскричала она, всплеснув руками, как это делают девушки в минуты опасности. — Верно! Записка этого чудовища говорит о важных вещах.

Она вынула из-за пояса измятый клочок бумаги, но, заметив Европу, сказала ей: «Оставьте нас, моя милая». Когда Европа закрыла за собою дверь, она протянула Люсьену записку, только что присланную Карлосом, со словами: «Посмотри, что он мне пишет!»

И Люсьен прочел вслух:

— «Вы уедете завтра в пять часов утра. Вас отвезут в Сен-Жерменский лес, к одному из лесничих; он предоставит вам комнату во втором этаже своего дома. Не покидайте этой комнаты без моего разрешения; вы не будете ни в чем терпеть нужды. Лесничий и его жена — люди верные. Не пишите Люсьену. Не подходите к окну днем; ночью вы можете погулять в сопровождении лесничего, ежели пожелаете. По пути туда держите занавески в карете опущенными: дело идет о жизни Люсьена.

Люсьен придет вечером проститься с вами. Сожгите записку при нем…»

Люсьен тотчас сжег записку на огне свечи.

— Послушай, Люсьен, — сказала Эстер, выслушав письменный приказ, как преступник выслушивает смертный приговор, — я не стану тебе говорить, что люблю тебя, это было бы глупо… Любить тебя кажется мне столь же естественным, как дышать, жить. Так было все эти четыре года. В первый же день моего счастья, начавшегося с благословения загадочного существа, которое заточило меня в этих стенах, как редкого зверька в клетке, я узнала, что ты должен жениться. Женитьба — необходимое условие, чтобы устроить твою судьбу, и сохрани меня Бог препятствовать твоему счастью! Твоя женитьба — моя смерть. Но я ничем не досажу тебе; я не поступлю, как поступают гризетки; чтобы умереть, мне не понадобятся жаровня и уголь… Хватит с меня и одного раза. Как выражается Мариетта: «Повторять сие тошно!» Нет, я уеду далеко, за пределы Франции. Азия знает тайны своей родины, она обещала научить меня, как умереть спокойно. Укол, и все кончено! Прошу лишь об одном, мой обожаемый ангел: не обманывай меня. Жизнь предъявляет мне свой счет — я испытала, начиная со дня первой нашей встречи в тысяча восемьсот двадцать четвертом году и по нынешний день, столько счастья, что его достало бы на десять счастливых женских жизней. Поэтому не бойся за меня, моя сила равна моей слабости. Скажи мне: «Я женюсь». Об одном лишь прошу: будь со мною нежен при прощании, и ты никогда более не услышишь обо мне… — После этого признания в любви, такого же искреннего и простодушного, как жесты и интонации девушки, наступило короткое молчание. — Дело идет о твоей женитьбе? — спросила она, погружая блестящий, как клинок кинжала, завораживающий взор в голубые глаза Люсьена.

— Вот уже год и шесть месяцев, как мы хлопочем о моей женитьбе, а она все еще не состоялась, — отвечал Люсьен, — и я не знаю, когда она состоится. Но дело не в этом, милая моя девочка… дело в аббате, во мне, в тебе… мы в опасности… тебя видел Нусинген…

— Да, — сказала она, — в Венсенском лесу; он, стало быть, меня узнал?..

— Нет, — отвечал Люсьен, — но он в тебя влюбился без памяти! Когда сегодня после обеда он принялся рассказывать о вашей встрече и описывать твою наружность, я невольно улыбнулся. Такая неосторожность! Ведь в кругу высшего общества я точно дикарь среди ловушек вражеского племени. Карлос избавляет меня от труда обдумывать какие-либо дела, но он находит положение опасным. Он обещает вымотать душу из Нусингена, если Нусингену вздумается за нами шпионить, а барон вполне на это способен: он что-то говорил мне о бессилии полиции. Ты зажгла пожар в этой старой трубе, набитой сажей…

— Что намерен предпринять твой испанец? — спросила Эстер совсем тихо.

— Не знаю. Он велел мне спать спокойно, — отвечал Люсьен, не осмеливаясь взглянуть на Эстер.

— Если так, я повинуюсь с собачьей покорностью, как мне пристало при моем ремесле, — сказала Эстер и, взяв Люсьена под руку, повела его в спальню, спросив: — Хорошо ли ты отобедал, Люлю, у этого гадкого Нусингена?

— Азия такая мастерица, что за ней не угнаться ни одному повару; но, как всегда, в воскресенье обед готовил Карем.

Люсьен невольно сравнивал Эстер с Клотильдой. Любовница была так прекрасна, так неизменно обольстительна, что пресыщение — чудовище, пожирающее самую пламенную любовь, — еще ни разу не дало себя почувствовать. «Какая досада, — думал он, — когда жена в двух изданиях! В одном — поэзия, страсть, любовь, верность, красота, очарование…» Эстер суетилась, как обычно суетятся женщины перед сном, и, напевая, порхала с места на место. Точь-в-точь колибри… «В другом — знатность, порода, почет, положение в обществе, светское воспитание!.. И никакими судьбами не соединить их воедино!..» — мысленно воскликнул Люсьен.

Поутру, проснувшись в семь часов, поэт увидел, что он один в этой очаровательной, розовой с белым комнате. На его звонок вбежала фантастическая Европа.

— Что угодно мсье?

— Эстер!

— Мадам уехала без четверти пять. По приказанию господина аббата мною получено с доставкой на дом новое лицо.

— Женщина?..

— Нет, мсье, англичанка… одна из тех, что заняты на ночной поденщине; нам приказано обращаться с ней как с нашей госпожой! Что мсье