Эрих Ремарк - Триумфальная арка Страница 29

— Война?

— Все знают, что будет война. Неизвестно только когда. Все ждут чуда. — Равик усмехнулся. — Никогда еще во Франции и в Англии не было так много государственных деятелей, верящих в чудеса. И никогда еще их не было так мало в Германии.

Кэт помолчала.

— Неужели возможна война? — спросила она.

— Да… Мы все никак не можем поверить, что она в конце концов разразится. Все еще считаем ее невозможной и ничего не предпринимаем для самозащиты… Вам больно, Кэт?

— Не очень. Терпимо. — Она поправила подушку под головой. — Равик, мне так хочется уехать от всего этого.

— Да… — ответил он неуверенно. — Кому же из нас не хочется?

— Если выберусь отсюда, поеду в Италию. В Фьезоле. Там у меня тихий старый дом с садом. Хочу пожить там немного. Теперь в Фьезоле еще, пожалуй, прохладно. Бледное весеннее солнце. В полдень на южной стене дома появляются первые ящерицы. Вечером из Флоренции доносится перезвон колоколов. А ночью сквозь кипарисы видны луна и звезды. В доме есть книги и большой камин. Перед ним деревянные скамьи, можно посидеть у огонька. В камине специальный держатель для стакана, чтобы подогревать вино. И совсем нет людей. Только двое стариков, муж и жена. Следят за порядком. Она посмотрела на Равика.

— Все это, конечно, соблазнительно, — сказал он. — Покой, камин, книги, тишина… Прежде в этом видели одно мещанство. Теперь это мечты о потерянном рае.

Она кивнула.

— Поживу там немного. Несколько недель. А может, и несколько месяцев. Не знаю. Хочу успокоиться. Потом вернусь в Париж, а затем и в Америку.

В коридоре послышался звон посуды — пациентам разносили ужин.

— Лучшего и не придумаешь, Кэт.

— Смогу я иметь детей, Равик? — помедлив, спросила она.

— С этим вам придется немного подождать. Сначала нужно как следует набраться сил.

— Я не о том. Оправлюсь ли я вообще когда-нибудь? После такой операции… Вы не… — у нее перехватило дыхание.

— Нет, — сказал Равик. — Мы ничего не вырезали. Ничего.

— Вот это я и хотела узнать.

— Но потребуется еще много времени, Кэт. Нужно, чтобы весь ваш организм обновился.

— Не важно, сколько потребуется времени. — Она откинула волосы со лба. Перстень на ее руке сверкнул в полумраке. — Не правда ли, глупо, что я об этом спрашиваю? Особенно сейчас…

— Нисколько. Такие вопросы задаются очень часто. Чаще, чем вы думаете.

— Мне вдруг все здесь надоело. Хочу вернуться домой и выйти замуж. По-настоящему, по-старомодному. И детей хочу иметь, и совсем успокоиться, и славить Господа, и радоваться жизни.

Равик смотрел в окно. Над крышами разлился яростный багрянец заката. Огни реклам тонули в нем, как обескровленные тени.

— Мои мечты вам, наверно, кажутся нелепыми. Ведь вы знаете обо мне все.

— Слова Кэт прозвучали где-то у него за спиной.

— Вы ошибаетесь, Кэт. Вы ошибаетесь.

Жоан Маду пришла в четыре утра. Равик проснулся, услыхав, как отворилась дверь. Он спал и не ждал ее. Она пыталась протиснуться в дверь с огромной охапкой хризантем. Лица ее не было видно. Он видел лишь смутный силуэт и крупные белые цветы.

— Откуда это? — спросил он. — Целый лес хризантем. Бог мой, что это такое?

Жоан пронесла цветы через дверь и с размаху бросила их на постель. Хризантемы были влажными и холодными. Листья остро пахли осенью и землей.

— Подарок, — сказала она. — С тех пор как мы познакомились, я стала получать подарки.

— Убери цветы. Я еще не умер. Лежать под цветами, да еще под хризантемами… Добрая старая кровать отеля «Энтернасьональ» стала похожей на гроб.

— Нет! — Жоан порывисто схватила цветы и сбросила на пол. — Не смей так шутить! Не смей!

Равик посмотрел на нее. Он совсем забыл, при каких обстоятельствах они впервые узнали друг друга.

— Забудь обо всем, что я сказал! Я не хотел сказать ничего плохого.

— Никогда не позволяй себе этого. Даже в шутку. Обещаешь?

Ее губы дрожали.

— Послушай, Жоан… Неужели это действительно так напугало тебя?

— Да. Больше чем напугало. Я сама не знаю, что со мной.

Равик встал.

— Никогда не буду с тобой так шутить. Теперь ты довольна?

Она кивнула.

— Не пойму, в чем дело, но для меня это просто невыносимо. Будто чья-то рука тянется за мной из темноты. Этот страх… безотчетный страх, словно что-то меня подстерегает. — Она прижалась к нему. — Защити меня.

Равик обнял ее.

— Не бойся… Я защищу тебя.

Она снова кивнула.

— Ты ведь все можешь…

— Еще бы, — сказал он голосом, полным грустной иронии, вспоминая Кэт Хэгстрем. — Могу… конечно же, могу…

Она сделала слабое движение.

— Я приходила вчера…

Равик не шелохнулся.

— Приходила?

— Да.

Он молчал. Все сразу развеялось! Вчера он вел себя как мальчишка! Ждать или не ждать — зачем все это? Глупейшая игра с человеком, который и не думает вести игру.

— Тебя не было…

— Да.

— Я знаю, мне не следует спрашивать, где ты был…

— Не следует.

Жоан отошла от него.

— Я хочу принять ванну, — сказала она изменившимся голосом. — Я озябла. Можно? Не разбужу весь отель?

Равик улыбнулся.

— Если хочешь что-либо сделать, никогда не спрашивай о последствиях. Иначе так ничего и не сделаешь.

Она посмотрела на него.

— Когда дело касается мелочей, можно и спросить, а ежели речь идет о важном — никогда.

— И это верно.

Она прошла в ванную и пустила воду. Равик сел у окна и закурил. Высоко над крышами стояло красноватое зарево, бесшумно кружился снег. С улицы донесся лающий гудок такси. На полу бледно мерцали хризантемы. На диване лежала газета. Он принес ее вечером… Бои на чешской границе, бои в Китае, ультиматум, где-то пало правительство… Он взял газету и сунул ее под цветы.

Жоан вышла из ванной. Разгоряченная, она присела на корточки среди цветов.

— Где ты был вчера ночью? — спросила она.

Он протянул ей сигарету.

— Ты и в самом деле хочешь это знать?

— Еще бы!

— Я был здесь, — сказал он после некоторого колебания, — и ждал тебя. Решил, что ты уже не придешь, и ушел.

Жоан молчала. В темноте то вспыхивал, то угасал огонек ее сигареты.

— Вот и все, — сказал Равик.

— Тебе захотелось выпить?

— Да…

Жоан повернулась к нему.

— Равик, — сказала она, — ты действительно ушел только потому, что не застал меня?

— Конечно.

Она положила ладони ему на колени. Сквозь халат он ощутил их тепло: то было ее тепло и тепло халата, более знакомого и памятного, чем многие годы жизни, и вдруг ему почудилось, что между халатом и Жоан давно уже существует какая-то связь и она вернулась к нему откуда-то из прошлого.

— Равик, ведь я каждый вечер приходила к тебе. Ты должен был знать, что я и на этот раз приду. А может, ты ушел просто потому, что не хотел меня видеть?

— Нет.

— Если ты не хочешь меня видеть, скажи, будь откровенен.

— Я бы тебе сказал.

— Значит, не в этом дело?

— Нет, действительно не в этом.

— Тогда я счастлива.

Равик посмотрел на нее.

— Что ты сказала?

— Я счастлива, — повторила она.

Он помолчал с минуту.

— А ты понимаешь, что говоришь? — спросил он наконец.

— Да.

Тусклый свет, проникавший с улицы, отражался в ее глазах.

— Такими словами не бросаются, Жоан.

— Я и не бросаюсь.

— Счастье, — сказал Равик. — Где оно начинается и где кончается?

Он тронул ногою хризантемы. Счастье, подумал он. Голубые горизонты юности. Золотая гармония жизни. Счастье! Боже мой, куда все это ушло?

— Счастье начинается тобой и тобой же кончится, — сказала Жоан. — Это же так просто.

Равик ничего не ответил. Что она такое говорит? — подумал он.

— Чего доброго, ты еще скажешь, что любишь меня.

— Я тебя люблю.

Он сделал неопределенный жест.

— Ты же почти не знаешь меня.

— А какое это имеет отношение к любви?

— Очень большое. Любить — это когда хочешь с кем-то состариться.

— Об этом я ничего не знаю. А вот когда без человека нельзя жить — это я знаю.

— Где кальвадос?

— На столе. Я принесу. Не вставай.

Она принесла бутылку и рюмку и поставила их на пол среди цветов.

— Знаю, ты меня не любишь, — сказала она.

— В таком случае, ты знаешь больше меня. Она взглянула на него.

— Ты будешь меня любить.

— Буду. Выпьем за любовь.

— Погоди.

Она наполнила рюмку и выпила. Затем снова налила и протянула ему. Он выпил не сразу. Все это неправда, подумал он. Полусон в увядающей ночи. Слова, сказанные в темноте, — разве они могут быть правдой? Для настоящих слов нужен яркий свет.

— Откуда ты все это знаешь?

— Оттого что люблю тебя.

Как она обращается с этим словом, подумал Равик. Совсем не думая, как с пустым сосудом. Наполняет его чем придется и затем называет любовью. Чем только не наполняли этот сосуд! Страхом одиночества, предвкушением другого «я», чрезмерным чувством собственного достоинства. Зыбкое отражение действительности в зеркале фантазии! Но кому удалось постичь самую суть? Разве то, что я сказал о старости вдвоем, не величайшая глупость? И разве при всей своей бездумности она не ближе к истине, чем я? Зачем я сижу здесь зимней ночью, в антракте между двумя войнами, и сыплю прописными истинами, точно школьный наставник? Зачем сопротивляюсь, вместо того чтобы очертя голову ринуться в омут, — пусть ни во что и не веря?