Эрнест Хемингуэй - За рекой, в тени деревьев Страница 29

– Дочкой зову ее только я.

– Я это сказал от души. Мы можем fabricar[49] rognons[50], зажаренные с шампиньонами. Грибы собрали люди, которых я хорошо знаю. Или вырастили у себя в сыром погребе Могу подать омлет с трюфелями – их вырыли очень благородные свиньи. И канадскую грудинку, полученную но случаю из самой Канады.

– Все равно откуда, – сказала девушка, улыбаясь и не теша себя пустыми иллюзиями.

– Все равно откуда, – серьезно повторил полковник. – Я-то уж знаю откуда. Ну ладно, пошутили, и хватит. Давайте теперь поедим.

– Если это не очень нескромно, я бы и сама была за это.

– А мне принесите флягу вальполичеллы.

– И больше ничего?

– Порцию грудинки, если она и правда из Канады. Он поглядел на девушку, потому что теперь они остались одни, и сказал:

– Ну, как ты, прелесть моя?

– Наверно, я очень хочу есть. Но спасибо тебе за то, что ты сегодня добрый так долго.

– Мне это не было трудно, – объяснил полковник по-итальянски.

ГЛАВА 26

Они сидели за столиком и любовались, как утренний беспокойный свет золотит воду канала. Теперь, на солнце, вода была уже не серая, а желто-серая, и волны шли навстречу отливу.

– Мама уверяет, будто не может подолгу жить в Венеции, потому что тут нет деревьев, – сказала девушка. – Она то и дело уезжает за город.

– Все ездят за город, – сказал полковник. – Мы могли бы посадить деревья и здесь, если бы нашли дом с мало-мальски приличным участком.

– Я больше всего люблю ломбардские тополя и платаны, но я в этом плохо разбираюсь.

– Я тоже их люблю, однако мне нравятся и кипарисы и каштаны. Обыкновенные каштаны и конские. Но настоящих деревьев, дочка, ты не увидишь, пока мы не поедем в Америку. Вот тогда ты посмотришь, что такое белая сосна или желтая сосна.

– А мы их увидим, когда поедем путешествовать и будем останавливаться на всех заправочных и общественных станциях, или как там они у вас называются?

– Туристские лагеря, – сказал полковник. – Мы будем там останавливаться, только не на ночь.

– Мне ужасно хочется подкатить к общественной станции, шваркнуть об стол деньги и крикнуть: «А ну-ка, Мак, заправь машину и проверь масло!» – как это делают во всех американских романах и фильмах.

– Их называют заправочные станции.

– А что же тогда общественная станция?

– Общественные бывают не станции, а уборные. Куда ты заходишь, когда…

– А-а… – сказала девушка и покраснела. – Извини, пожалуйста. Я ужасно хочу научиться правильно говорить по-американски. Но, наверно, еще долго буду путать, как ты по-итальянски.

– Язык у нас очень простой. И чем дальше на Запад, тем он проще и яснее.

Gran Maestro подал завтрак, и хотя блюда были покрыты серебряными крышками, они почувствовали аромат жареной грудинки и почек, отдающий темным, приглушенным душком тушеных грибов.

– Выглядит это все просто чудно, – сказала девушка. – Большое спасибо, Gran Maestro. Хочешь, я буду разговаривать по-американски? – спросила она полковника. – А ну-ка, приятель, вали сюда! – произнесла она коротко, ткнув рукой, как рапирой. – Жратва мировая!

Gran Maestro ответил:

– Благодарю вас, сударыня.

– Как правильнее сказать: шамовка или жратва? – спросила девушка.

– Одинаково.

– А на Западе так разговаривали, когда ты был маленький? Что там говорят за завтраком?

– Завтрак подавал сам повар. Он бы сказал: «А ну-ка навались, сучьи дети, не то я вышвырну все на помойку!» – Мне это надо выучить и сказать у нас в имении. Как-нибудь, когда к нам приедет в гости английский посол со своей очень скучной женой, я подучу лакея сказать:

«А ну-ка навались, сучьи дети, не то я вышвырну все на помойку».

– Гость мигом вылетит как пуля, – сказал полковник. – Но опыт будет интересный.

– Научи, что мне сказать по-настоящему, по-американски этому рябому, если он, конечно, появится. Я тихонько шепну ему на ухо, будто назначаю свидание, как когда-то делали дамы.

– Это зависит от того, какой у него будет вид. Если очень кислый, ты ему шепни: «Что ж ты, Мак, ты же грозился набить мне рыло!» – Какая прелесть! – воскликнула она и повторила эту фразу, подражая Иде Люпино. – А можно мне это сказать Gran Maestro?

– Почему же нет? Gran Maestro!

Gran Maestro подошел и заботливо к ним наклонился.

– Эй, Мак! Ты ж грозился набить мне рыло! – резко выкрикнула девушка.

– Не отрицаю, – ответил Gran Maestro. – Благодарю, что вы мне так недвусмысленно об этом напомнили.

– Если этот тип придет и ты захочешь поговорить с ним, когда он позавтракает, шепни ему на ухо: «Утри бороду, Джек, она вся в яичнице, оправься и катись отсюда».

– Я запомню и поупражняюсь дома.

– А что мы будем делать после завтрака?

– Давай поднимемся наверх и поглядим на портрет при дневном свете, а вдруг он ничего не стоит, я хочу сказать – никуда не годится?

– Идем, – сказал полковник.

ГЛАВА 27

Полковник боялся застать наверху обычный для гостиницы утренний ералаш, но номер уже прибрали.

– Стань с ним рядом, – сказал он. А потом спохватился и прибавил: – Пожалуйста!

Она встала рядом с портретом, и он поглядел на них, откуда смотрел ночью.

– Никакого сравнения, – сказал он. – Я говорю не о сходстве. Сходство схвачено отлично.

– А разве ты хотел нас сравнивать? – спросила девушка, закинув голову; на ней был тот же черный свитер, что на портрете.

– Конечно, нет. Но прошлой ночью и на рассвете я разговаривал с портретом, словно это была ты.

– Вот это мило. Значит, от портрета была какая-то польза.

Они лежали на кровати, и девушка его спросила:

– Ты никогда не закрываешь окон?

– Нет. А ты?

– Только когда идет дождь. По-твоему, мы похожи друг на друга?

– Не знаю. Нам с тобой так и не удалось это проверить.

– Нам с тобой вообще не очень-то везет. Но мне все же повезло, раз я тебя знаю.

– Ну а что это тебе дало? – спросил полковник.

– Понятия не имею. Наверно, что-то дало, и мне лучше, чем другим.

– Верно! Этого и будем добиваться. Я, правда, не люблю ограничиваться малым, но иногда приходится с этим мириться.

– Что тебя огорчает больше всего на свете?

– Когда мне приказывают, – сказал он. – А тебя?

– Ты.

– Я не хочу тебя огорчать. Я не раз бывал последним сукиным сыном. Но еще никогда никому не причинял горя.

– Кроме меня, горе ты мое.

– Ладно, – сказал он. – Допустим.

– Спасибо, что ты это допускаешь. Ты сегодня добрый. Мне стыдно, что у нас так получается… Обними меня, пожалуйста, покрепче, и давай не будем говорить или думать о том, что все могло быть совсем иначе.

– А знаешь, дочка, это как раз одна из тех немногих вещей, которые я умею.

– Ты умеешь очень, очень много разных вещей. Не смей так говорить о себе.

– Ну да, – сказал полковник, – я умею наступать, я умею отступать, а еще?

– Ты все понимаешь в картинах, в книгах и в жизни.

– Ну, это наука нехитрая! Смотри на картины непредвзято, читай книги честно и живи, как живется.

– Не снимай, пожалуйста, мундира.

– Ладно.

– Ты всегда меня слушаешься, если я говорю «пожалуйста».

– Бывало, я слушался и без этого. – Не очень часто.

– Не очень, – признался полковник. – Пожалуйста – очень приятное слово.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

– Per piacere – это значит: сделай милость. Жаль, что не можем всегда говорить по-итальянски.

– Можем, но только в темноте. Хотя есть такие вещи, которые лучше звучат по-английски. «Я люблю тебя, моя последняя, настоящая и единственная любовь», – процитировала она. – «Когда сирень в последний раз цвела у нас в саду». «Из колыбели, вечно баюкавшей». «А ну-ка навались, сучьи дети, не то я выброшу все на помойку». Тебе больше нравится на другом языке, Ричард?

– Нет.

– Поцелуй меня еще раз, пожалуйста.

– В этом случае «пожалуйста» лишнее.

– Я, того и гляди, сама стану лишняя. Если ты умрешь, ты, по крайней мере, не сможешь меня бросить.

– Ну, знаешь, это уже грубо, – сказал полковник – следи-ка за своим язычком.

– Я становлюсь грубой, когда ты грубишь, – сказала она. – Ты ведь сам хочешь, чтобы я была хоть немножко на тебя похожа.

– Я не хочу, чтобы ты хоть в чем-нибудь была не такая, какая ты есть. Я люблю тебя всей душой, окончательно и бесповоротно.

– Иногда ты умеешь говорить приятные вещи очень понятно. А что, если не секрет, вышло у тебя с женой?

– Она была женщина честолюбивая, а я слишком часто бывал в отъезде.

– Ты хочешь сказать, что она ушла от тебя из честолюбия, а тебя никогда не бывало дома из-за твоего ремесла?

– Вот именно, – сказал полковник, вспоминая прошлое почти без горечи. – Честолюбия у нее было больше, чем у Наполеона, а таланта – как у первого зубрилы в школе.

– Что бы это ни значило, – сказала девушка. – Но не будем о ней говорить. Жаль, что я тебя о ней спросила. Ей, должно быть, очень обидно, что она с тобой не живет.