Шарлотта Бронте - Секрет (сборник) Страница 29

— Сей юный воин, — заметил Бутон, лукаво блеснув глазами, — был я сам. Смейся, Чарли, смейся. — Я не сумел сдержать улыбку, сопоставив почтенную корпуленцию моего пожилого и слегка толстоватого друга с описанием его прежней внешности. — Веселись, если тебе угодно, а я когда-то был молодец хоть куда, не хуже прочих. Ох, грехи наши тяжкие! Время, заботы, добрая выпивка да хорошее житье сильно меняют человека.

Но кто же, спросит читатель, кто же был второй из упомянутых джентльменов?

То был Джон Гиффорд, тогдашний близкий друг сержанта Бутона, а ныне — капитана Бутона.

Их восхитительная трапеза проходила в глубоком молчании, а когда исчезли последний кусок говядины, последнее колечко лука, последнее зернышко перца и последняя капля томатного соуса, Гиффорд, отложив нож и вилку, с тяжелым вздохом отверз пророческие уста и изрек:

— Ну что, Бутон! Думается мне, все это дурачье, принесенное к нам ветрами небесными, слетелось в наш город, подобный Вавилону, ради недостойной цели полюбоваться тщетой и суматохой завтрашнего торжества.

— Несомненно, — отвечал его приятель. — И я от души надеюсь, что вы, сэр, также не побрезгуете почтить общее сборище своим присутствием.

— Я?! — чуть не взвизгнул старший из собеседников. — Мне — глазеть на гонки нелепых колесниц, на скачущих и гарцующих лошадей, на грызню свирепых хищников, на дурацкое искусство стрельбы из лука и грубые состязания борцов?! Да ты с ума сошел или тебе затмили разум доброе вино и эль с мускатным орехом?

Тут оратор наполнил свой стакан последним из вышеупомянутых напитков.

— Ни то ни другое, Гиффорд, — возразил Бутон. — И все же, смею сказать, хоть ты и презираешь эту, как ты говоришь, тщету и суматоху, люди и получше тебя ждут не дождутся завтрашнего дня.

— А! Надо полагать, ты тоже в числе этих погрязших в заблуждении остолопов?

— Истинно так, и в том я не стыжусь признаться.

— И не стыдишься! Эх, Бутон, Бутон… Порою я надеюсь, что ты уже перерос подобные нелепые забавы; отваживаюсь даже вообразить, что когда-нибудь тебя можно будет причислить к избранному кругу тех, кто, презирая безвольное легкомыслие нашего упадочного века, обращается к созерцанию прошлого, ценя его, как иные ценят золото и драгоценные камни, и бережно храня мельчайшие, пустячные на первый взгляд свидетельства, оставленные нам ушедшими поколениями.

— Боже милосердный, Гиффорд, что ты такое говоришь! Я и сам не прочь полюбоваться чашей Мельхиседека, в которую наливают вино для причастия, уздечкой Авраамовых верблюдов или хотя бы берцовой костью и лопаткой наших почтенных древних великанов[45], даже если эти последние на поверку оказываются останками мертвого слона; ага, Гиф, тут я тебя уел! Но всерьез посвятить подобным занятиям всю жизнь — да пусть меня повесят, если я такое надумаю раньше, чем добрая дюжина лет пронесется веселой рысью над моей головушкой.

— Ты говоришь как глупец! — торжественно возгласил Гиф. — И все же в твоей заключительной реплике я нахожу некоторое утешение. Когда-нибудь в будущем ты все-таки соберешься уделить серьезное внимание великой задаче, ради которой мы и пришли в сей мир.

— Может, да, а может, и нет. Как там у меня получится, не знаю, а вот мой ангелочек Стинго, сдается, уже сейчас не прочь стать и антикваром, и законником одновременно.

— Ха! Вот оно как! Не этого ли милого мальчика, чьи детские черты не по годам серьезны, видел я вчера у тебя дома?

— Того самого, и до чего же он занудный кисляй!

— Мой дорогой друг! — воскликнул Гиффорд с большим жаром. — Приложи все силы, дабы не помешать расцвести этому чудесному цветку! Помяни мое слово, он сделает честь своей стране. Вот, передай ему эти игрушки, — прибавил антиквар, выгребая из кармана горсть округлых камушков, — и скажи, что ими, вне всякого сомнения, играли дети древних британцев. Я уверен, он это оценит.

— Да уж, конечно, оценит. Но в другой раз, любезный друг мой, если соберешься сделать ему подарок, подари какой-нибудь юридический трактат. Стинго без конца роется в моей библиотеке в поисках такого рода книг и вечно жалуется, что она чересчур бедна.

— Чудо! — вскричал Гиффорд в экстазе. — Как только вернусь домой, сразу же пошлю ему полное издание моего свода законов. Недолго ему томиться в мучительном невежестве!

— Спасибо большое, — отвечал Бутон. — А теперь давай переменим тему. Как я понял, завтра Храбрун займет президентский трон. Любопытно, кто будет награждать победителей?

— Я плохо запоминаю праздные разговоры, какие ведутся в моем присутствии, однако сегодня утром я слышал, что эта почетная обязанность выпадет на долю леди Эмили Чарлсуорт.

— Да ну? Это хорошо. Лучшего выбора нельзя было сделать. Да одна только ее красота придаст происходящему особый блеск! А скажи-ка честно, Гиф, как по-твоему, правда ли, что леди Эмили — прекраснейшее из земных созданий?

— Природа ее не обидела, — отвечал Гиффорд. — То есть одета она обычно к лицу, но что касается ума — боюсь, это необработанное поле, если и не совсем бесплодное, то лишь скудно заросшее сорняками легкомыслия.

— Вот старый ханжа! — рассердился я. — Ты бы хотел засушить это божественное создание, чтобы розы ее души увяли за изучением плесневелых свитков и погрызенных жуками юридических фолиантов?

— Не совсем так. Я хотел бы, чтобы эта барышня развила данные ей от рождения способности, прочтя со всем старанием краткое изложение упомянутых тобою предметов, составленное каким-нибудь разумным и талантливым автором. Я и сам, когда ее дядя доверил мне ее обучение, составил небольшой трактат об английских антикварах, в десяти томах ин-кварто, с пояснительными заметками и приложением в виде еще одного толстого тома. Если бы только леди Эмили внимательно изучила этот маленький трактат, быть может, у нее сложилось бы некоторое представление о благородной науке, которую я, недостойный, не устаю превозносить. А между тем, в силу какой-то странной прихоти ума, леди Эмили охотно слушала и добросовестно выполняла указания ничтожных личностей, обучавших ее таким пустым предметам, как музыка, танцы, рисование, современные языки и тому подобное, а также находила время для вышивания цветов и затейливых узоров на изделиях из шелка и тонкого льна, и только один лишь я напрасно старался заманить ее на славный путь мудрости и знаний — то прельщая медовыми речами, то стращая шипами суровой кары. Она же, бывало, смеялась, временами принималась плакать, а иной раз, к стыду своему должен признаться, льстивыми уговорами склоняла меня к преступному попустительству, и я смотрел сквозь пальцы на ее постыдное небрежение к истинно ценным знаниям, бесконечно полезным как для мужской, так и для женской половины рода человеческого.

— Браво, Гиф! — смеясь, воскликнул Бутон. — Еще лучше, если бы она давала тебе затрещину всякий раз, как ты надоедал ей подобной нудной чепухой! Кстати, ты слыхал, что твоя прекрасная бывшая ученица выходит замуж за полковника Перси?

— Не слыхал, но верю без колебаний — так поступают все женщины. Только и думают что о замужестве, а учение для них — пыль.

— Что такое этот полковник Перси? — раздался позади чей-то голос.

Бутон торопливо обернулся, чтобы посмотреть на вопрошающего, и вздрогнул, увидя в переменчивом свете угасающего огня высокий, стройный силуэт.

— Друг! — промолвил Бутон, помешав кочергою угли, чтобы лучше разглядеть незнакомца. — Сперва скажите, кто такой вы сами, что ни с того ни с сего задаете подобные вопросы.

— Я, — отвечал тот, — доброволец, который стремится помочь славному правительству в борьбе с мятежниками, и, надеюсь, вскоре смогу назвать себя вашим братом по оружию, поскольку намерен вступить под знамена герцога.

Когда незнакомец закончил объяснение, подброшенная в очаг охапка хвороста ярко вспыхнула, и скрытые сумраком черты внезапно озарились. Ростом неизвестный был никак не менее шести футов; фигура его, изящная от природы, казалась еще изысканнее благодаря живописному, хотя и несколько своеобразному наряду, состоявшему из зеленой рубахи и куртки длиною чуть ниже колен, высоких шнурованных сапог, просторного темного плаща или накидки, переброшенной через плечо пышными складками и стянутой на талии широким поясом, а в довершение всего — зеленой шляпы с плюмажем из черных перьев. За спиною висели лук с колчаном, за поясом сверкали драгоценными камнями рукоятки двух кинжалов, а в руке он держал копье с блестящим наконечником, на которое и опирался в эту минуту. Военное платье и величественная осанка незнакомца очень шли к его мужественному, хотя и юному лицу. Точеные черты и выразительные глаза под копною коротко остриженных темно-русых кудрей светились выражением гордости и вместе с тем открытости, внушавшими невольное восхищение и даже какую-то почтительную робость.