Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6. Страница 29

А. Г. Цейтлин считал, что «субъективная школа» исследователей Гончарова «искажала вопрос о происхождении замысла „Обломова”, объясняя его возникновение тем, что романист рисовал Илью Ильича с себя самого, что он не раз называл себя Обломовым». По мнению ученого, «сторонники „субъективной школы” в изучении Гончарова, и более других Е. А. Ляцкий, преуменьшали, а зачастую и

140

полностью игнорировали ее (обломовщины. – Ред.) объективные, реальные элементы. Между тем эти последние играли определяющую роль в работе Гончарова над этим образом. Обломов создавался путем многолетнего наблюдения помещичьей жизни». И наконец, «Гончаров неизменно подчеркивал несовпадения между автором и героем», что подтверждается цитатами из писем, «Необыкновенной истории» и воспоминаний о писателе.1

141

В последующие годы тема «Гончаров – Обломов» уже не была столь популярной, акцент в исследованиях романа переместился с собственно биографических наблюдений на наблюдения над сходством морально-этических и психологических установок автора и героя.

Здесь можно привести следующее высказывание: «Подход, который избрал Гончаров для оценки явлений, лиц и процессов, изображаемых им в „Обломове”, возможно, связан с не осознаваемой самим писателем двойственностью его отношения к жизни. С одной стороны, писатель тяготел к устойчивым формам бытия, к созерцательности, к определенной отдаленности от наиболее накаленных и вместе с тем преходящих моментов современности. С другой, он не позволял своей тяге к покою и стабильности выходить из-под контроля разума, требующего действия, не в плане существующего миропорядка, а в плане его совершенствования. Не исключено, что именно поэтому так ощутима во втором романе Гончарова не высказанная прямо симпатия к Обломову-человеку, а критика обломовщины при всей „незаостренности” в плане выражения так последовательна и недвусмысленна».1

Итоговым для советского этапа изучения связи биографии Гончарова и его творчества можно назвать вывод Ю. М. Лощица: «…в образе Обломова мы обнаруживаем необыкновенно высокую степень приращения к личности писателя, вдохнувшего в этот образ жизнь. Чтобы не породить легкомысленный соблазн, сразу следует оговориться: Гончаров конечно же ни в коем случае не тождествен своему герою. Обломов – не автопортрет писателя, тем более не автошарж. Но в Обломове творчески преломилось очень много от личности и жизненной судьбы Гончарова – факт, от которого нам не уйти ‹…›. Вот в этом-то, пожалуй, и состоит главная личностная подоплека „феномена Обломова” – в том, что Гончаров, „не пощадив живота своего”, заложил в своего героя громадную часть автобиографического материала. Но, уяснив для себя это обстоятельство, мы тем самым исподволь подвигаемся к уяснению корневых особенностей реализма Гончарова, к уяснению его писательской этики. Реализму

142

Гончарова свойственна высокая концентрация исповедальности. ‹…› Гончаров болеет болезнями своего Обломова, и если тут перед нами реализм критический, то и самокритический одновременно».1

Среди зарубежных исследователей много внимания разбору вопроса о биографической подоплеке гончаровских романов уделил М. Эре.2

В поисках сходства между Гончаровым и его героями критики обратились к «Обыкновенной истории», споря о том, кто из Адуевых ближе автору – племянник или дядя.

И. Ф. Анненский полагал, что, «может быть, Адуев-дядя и Штольц были некоторой душевной болью самого Гончарова. В них отразились вожделения узкого филистерства, которым заплатил дань наш поэт: он переживал их в департаментах, в чиновничьих кругах, в заботе об

143

устройстве своего одинокого угла, в погоне за обеспечением, за комфортом, в некоторой черствости, пожалуй, старого и хозяйственного холостяка» («Обломов» в критике. С. 228).

Очень подробно исследовал этот вопрос Е. А. Ляцкий. Он утверждал, что «…нам придется несколько разойтись с тем общепринятым мнением, что Обломов ближе других героев подходит к самому Гончарову. Если бы это было действительно так, Гончаров не относился бы к нему с таким неизменным чувством иронии, какого, например, у него вовсе нет, как только речь заходит о Петре Ивановиче Адуеве или Штольце».1 Первое положение исследователь позже неоднократно повторял практически в неизменном виде (см.: Ляцкий 1920. С. 184), второе – с некоторым усилением личностного аспекта: «Эта сторона деловитой практичности, возведенной в своего рода искусство, затронута и в других романах. ‹…› В „Обломове” ее олицетворяет заводчик Штольц, весьма напоминающий „тайного советника и заводчика” Петра Адуева и столь же любезный сердцу Гончарова, скрасившего, так или иначе, свое полудворянское-полукупеческое происхождение чином действительного статского советника» (Там же). В целом по этому вопросу критик придерживался мнения, что «от Обломова до Гончарова расстояние го-раздо большее, чем от обоих Адуевых».2

С. А. Венгеров прямо задавался вопросом, на кого похож Гончаров: на Обломова, Адуева-дядю, Адуева-племянника или Райского.3 Почти вся галерея гончаровских типов, по мнению Венгерова, может быть названа «собранием лимфатиков, один другого бесстрастнее».4 Остановившись на поиске сходства писателя с Адуевым-дядей, он отмечал и сходство Адуева-дяди с рассказчиком из «Фрегата „Паллада”».5 Венгеров довольно подробно перечислял факты биографии Гончарова, известные к тому времени, и делал вывод: «Нет в ней (биографии. – Ред.) ничего напоминающего Обломова, Райского, Адуева-младшего до его обращения на путь истинный, и если есть

144

с кем сходство, то уже, конечно, только с биографией Адуева-старшего».1 Далее следует обобщающее рассуждение: «А установив это сходство, мы получаем исходную точку зрения для объяснения смысла и содержания всей творческой деятельности Гончарова. Общественные течения, воспроизведенные в романах Гончарова, так поняты и освещены автором, как понял и осветил бы их Адуев-дядя».2

Биографическую параллель Гончаров – Адуев-дядя отмечал также И. И. Замотин.3

Можно сравнить со всеми вышеприведенными сопоставлениями замечание А. Ф. Кони о том, что для Гончарова «столица сыграла роль Адуева-старшего».4 М. Эре проследил, как во мнении современников, в том числе критиков, возник образ «двух Гончаровых» (типа Обломова и типа Петра Адуева): «Ученые предыдущих поколений, которые отождествляли критическое исследование с исследованием биографии, старались определить, кем был Гончаров – принадлежал ли он к типу Обломова или к типу Петра Адуева. Мнения его современников разделились. Тучность писателя, медлительность и отстраненный взгляд, иногда являвшийся у него, напоминали одним Обломова; другие, и таковые были в большинстве, думали, что видят Петра Адуева в его элегантности, ироничной сдержанности, иногда дидактизме, прозаической рассудительности, которые разрушали образ артиста, владевший более идеалистично настроенными соотечественниками».5

***

Делались попытки отыскания других прототипов Обломова. Гончарову было известно о них (см. выше письмо от 26 ноября 1876 г. к И. И. Монахову). Преследуемый подобными утверждениями и догадками, Гончаров возмущался

145

теми, кто высказывал их, в «Необыкновенной истории»: «Один дошел до геркулесовых столбов в этих допросах: он таинственно спросил меня, „не разумел ли я, создавая тип «Обломова»”… кого? Нет, это до того безобразно-глупо и до нелепости смешно, что бумага не вытерпит».

Нежеланием отвечать на неуместные вопросы писатель подогревал любопытство публики. Впоследствии, после смерти Гончарова, было выдвинуто несколько гипотез о разных прототипах Обломова.

А. П. Рассадин предположил, что поэта Н. М. Языкова – таким, каким он нарисован в статье П. А. Вяземского «Языков – Гоголь» (1847), можно рассматривать как литературный прототип Обломова.1 Напомнив, что план «Обломова» был готов к 1847 г., когда Гончаров, вероятно, живо интересовался откликами на «Обыкновенную историю» и внимательно читал периодику, Рассадин обратил внимание читателей на эту статью. «Статья Вяземского, посвященная памяти недавно умершего поэта, недавнего кумира молодежи, да к тому же по рождению своему симбирянина, – полагал Рассадин, – вряд ли была обойдена вниманием Гончарова и могла, на наш взгляд, стать одним из источников концепции романа, его заглавного образа».2 Исследователь привел текстовые параллели, но, делая обзор фактов, говорящих о знакомстве Гончарова со статьей Вяземского, подчеркнул, что таких фактов, относящихся к 1847 г., нет (известно лишь, что Гончаров был лично знаком – по службе и не только – с Вяземским и в 1856 г. написал цензорский отзыв на готовящееся к изданию «Полное собрание сочинений Н. М. Языкова», содержавшее в том числе и статью Вяземского). «Но даже и в этом случае, – подытожил Рассадин, – случае знакомства со статьей только в 1856 году – выступление Вяземского могло сыграть свою особую роль