Сигрид Унсет - Мадам Дортея Страница 29

— Тогда, боюсь, — Дортея пожала плечами, — вам следует приготовиться к тому, что вы будете глубоко огорчены, капитан Колд.

Он сделал вид, будто неправильно понял ее движение.

— Вы озябли, мадам Дортея, вы вся дрожите. — Она и в самом деле дрожала, ее платье промокло насквозь, пока она обихаживала больную. — Идемте в дом, вам надо немного согреться.

В зале было тепло, но нагретые солнцем бревенчатые стены пахли пылью и табачным дымом. Теперь, ночью, комната выглядела еще более бедной и унылой, чем днем, — через грязные неровные стекла голых, ничем не завешенных окон, в нее проникал слабый свет. Предметы на стенах и в углах казались сгустками темноты. А светлая фигура на портрете была похожа на призрак.

Капитан подошел к буфету, стоявшему в углу, но Дортея остановила его:

— Спасибо, капитан, я не буду ничего пить. И вас прошу воздержаться хотя бы до тех пор, пока я уйду отсюда.

Он замер на месте со смущенной улыбкой:

— Как прикажет ваша милость… Но вы не откажетесь подкрепиться тем, что может предложить вам мой бедный дом? — Капитан повел рукой. На фаянсовом столике у среднего окна был подан ужин. Он подвинул к столу старые, обитые тисненой кожей стулья. — Окажите мне честь!..

Дортея вдруг ощутила сильный голод. Дома, в Бруволде, ей надо было сделать так много, что она просто забыла поесть. Поэтому она села к столу и взяла гороховую лепешку и кусочек колбасы. Капитан налил пива из оловянного кувшина, но оно уже совсем выдохлось и к тому же было теплое.

— Я прекрасно понимаю, что вы имеете зуб на весь мужской пол, если мне будет позволено так выразиться! — Капитан криво усмехнулся и сделал глоток своего противного пива. — Il y est un esprit de corps aussi entre les femme, n’est ce pas?[19] И теперь из-за болезни Марии вы негодуете против низкого наслаждения — видит Бог, я понимаю, что вы обо мне думаете. Но я, черт побери, и не могу требовать от вас, чтобы вы смотрели на мир с точки зрения мужчины…

— Любезный капитан, не надо богохульствовать, я понимаю…

— Нет, Царством Небесным клянусь, вы этого не понимаете! Вы изумительны, Дортея, ваша дружба была для меня оазисом в этой пустыне — оазисом, который мне не дозволялось посещать слишком часто! Уверяю, я безгранично уважаю вас, мой дорогой друг, искренне ценю и люблю. Но, клянусь Богом, вам не дано знать, что значит быть сосланным в провинцию, изгнанным в эту пустыню, осужденным провести свои лучшие мужские годы в этом проклятом месте…

Дортея оглядела унылую залу:

— Это место было бы совсем не таким ужасным, капитан Колд, если бы вы проявили заботу о своем имении. Вам, безусловно, должно быть известно, что многие норвежские офицеры ведут в своих усадьбах образцовое хозяйство и являются достойным примером для простых крестьян. Фенстад прекрасное имение, оно могло бы стать…

— Фенстад! — прервал он ее, и голос его даже скрипнул от ненависти. — А вы знаете, что значит «фен» по-древненорвежски? Учитель Даббелстеен просветил меня, «фен» означает мох, трясину, болото, топь — вот что это такое!

— Вполне вероятно, ведь ниже Фенстада и в самом деле есть большое болото. Однако часть этого болота можно было бы осушить с помощью рвов и превратить в превосходный луг…

Капитан расхохотался:

— Я отдал бы весь Фенстад в полную вашу собственность за одну-единственную ночь с вами…

— Вы просите гораздо больше, чем я могла бы позволить себе отдать за имение, — сухо заметила Дортея.

Капитан замолчал, явно смущенный, и она сдержанно продолжала:

— И мне представляется, что, по вашим ценам, Мария Лансгет уже давно имеет право на Фенстад…

Несмотря на сумерки, Дортея заметила, что капитан Колд внимательно смотрит на нее.

— Нет, мой бесценный друг, есть многое, что недоступно пониманию даже такой исключительно умной женщины, как вы. — Он горько засмеялся. — И что Мария понимает именно в силу того, что она далеко не так умна.

— Господи, капитан Колд, но это же совсем нетрудно понять. Сперва экономке предлагается взять на себя часть обязанностей хозяйки. А потом домашнее тепло побуждает ее взять на себя больше, нежели было предусмотрено первоначальным договором. И Бог и люди знают, что такое случается каждый день…

— Вот-вот, вот-вот! — Он снова засмеялся тем же неприятным скрипучим смехом. — Это все, что доступно вашему пониманию, любезная Дортея. Вы никогда не оступались и всегда держались в тех рамках, в каких следует держаться. Ваш первый муж был старик, почтенный пробст, вас бросили в его объятия, когда ваша юность только-только распустилась. И вы смирились с этим и задушили в себе все легкомысленные порывы, все безумные желания, дабы не рисковать своим душевным покоем и чистой совестью. Это было благородно и достойно восхищения, но как же вам в таком случае понять сердца людей, не сумевших подняться до подобных высот смирения? А ваш второй муж?.. Я знаю, вы любили его… Любили со всеми его странностями, против которых взбунтовалась бы любая более слабая женщина… Нет-нет, пожалуйста, не гневайтесь на меня, у меня не было намерения чем-нибудь оскорбить Теструпа, он обладал прекрасными, редкими человеческими качествами, он был воплощенной честностью. И я не сомневаюсь, что он был очаровательным мужем во всем, что касается главного. — Колд опять неприятно засмеялся. — Вы одинаково принимали все — и хорошее и плохое — его неровный темперамент, его ищущую требовательную натуру, затворническую, полную труда жизнь в тяжелых материальных условиях, на которую он обрек вас. Вы отказались от всех триумфов, на какие имеет право такая красивая и умная женщина, и даже не старались сберечь свою красоту. Я глубоко уважаю вас за это, мой мудрый и добрый друг! Но что знает ваша сильная, решительная душа о насмешливых муках отчаяния, неопределенности и безнадежности?..

— Теперь-то я хорошо их познала! — взволнованно прошептала Дортея.

— Да, познали, но вы уже отправили их в congé[20]. Скоро вы о них забудете… О нет, любезная моя Дортея, ради Бога, не надо сердиться. Я отнюдь не имел в виду, что вы забудете своего славного супруга. Но ведь если говорить правду, вы больше не верите в то, что Теструп жив. Вы уже давно освободили свою душу от неизвестности и превратили свое сердце в храм любимого вами покойника.

— Но, капитан Колд! — горячо воскликнула Дортея. — А что же мне было делать? У меня не осталось больше никакой надежды…

— Я знаю! Но тем самым вы освободились от самой страшной муки — смертельной схватки с надеждой!

Подавленная истиной его слов, Дортея не спускала с капитана глаз — в полумраке она не могла разглядеть выражения его лица.

— Мария… Понимаете ли… — Он засмеялся, как прежде. — Иногда она, безусловно, надеялась на счастливый исход, надеялась, что я, вопреки всему, женюсь на ней. Да я и сам иногда так думал. Ведь я люблю эту добрую девушку… Видит Бог, я люблю ее…

— И что же? — с надеждой спросила Дортея.

— Но я на ней не женюсь! Даже если бы ее вернуло к жизни, скажи я ей: Мария, мы поженимся! — я и то не смог бы этого сделать! Я не могу обречь себя на прозябание до конца дней в этом проклятом, ненавистном месте, куда меня сослали. Я не могу отказаться от надежды вернуться в Данию, в армию, к делу, которое люблю всей душой! Да Мария и не поверила бы мне, если б я сделал ей такое предложение. Ее мне не обмануть, она знает меня лучше, чем я сам себя знаю. Но уверяю вас, моя дорогая Дортея, и беру в свидетели Господа Бога, я не догадывался, что она хочет сделать. Верьте мне, никогда в жизни я не посоветовал бы Марии избавиться от плода… Я даже не знал, что она снова оказалась в интересном положении…

Дортея даже задохнулась от отвращения, она не могла вымолвить ни слова.

— Не знал… Вы должны верить мне. В этой ужасной истории я участия не принимал.

Горячее волнение, звучавшее в его голосе, вернуло Дортею к действительности. Вообще-то нельзя было назвать логичным, что люди — и она сама в том числе — считали, будто уничтожить плод куда страшнее, чем убить новорожденного ребенка. Ведь каждая женщина, обладавшая не каменным сердцем, жалела детоубийцу. И приходила в ужас при мысли о другом.

— Да, капитан, но она была уже на пятом месяце!.. Как вы могли не заметить?..

— Я замечал, что она чем-то подавлена, что ей грустно. Но думал, она догадывалась, к чему в конце концов могла привести моя оживленная переписка с друзьями в Копенгагене, и потому… А когда недавно я сообщил ей, что дядя моего Карла со стороны матери предложил забрать мальчика к себе в Аунсёгорд, она просто пришла в отчаяние…

— Карл… Неужели вы отошлете от себя Карла?

— Надеюсь, что я и сам смогу поехать туда вместе с ним… Уже этим летом. Да-да, Дортея! — Она заметила, что он весь дрожит от волнения. — Благодаря ревностной заботе об армии нашего горячо любимого кронпринца, не говоря уже о принце Гессенском… Вам, конечно, известно, что эти мудрые мужи, так сказать, каждый Божий день пекутся о плане преобразования и улучшения — или ухудшения — армии. Теперь, среди прочего, должен быть усилен артиллерийский корпус и увеличено число офицеров. И свершилось чудо: кронпринц счел желательным призвать туда не только голштинцев и немцев, но также и датчан. Тогда мой бывший тесть, граф Крестен Скеель, и многие из моих прежних товарищей офицеров — в первую очередь мой благодетель генерал Роенсдорфф — замолвили за меня словечко. Я получил милостивое разрешение вернуться на службу. Да, да! Если б вы только могли представить себе, что значит для мужчины после томительных лет проклятой бездеятельности вернуться обратно ко всему, ради чего стоит жить!