Гюстав Флобер - Госпожа Бовари Страница 29

Родольф, увидев его издали, пошел быстрее, но госпожа Бовари запыхалась; он опять замедлил шаг и сказал ей грубовато, с улыбкой:

— Я хотел улизнуть от этого господина — как его? — от аптекаря.

Она локтем слегка прижала его руку.

«Что это значит?» — подумал он. И, взглянув на нее искоса, продолжал путь.

Ее профиль был так спокоен, что ни о чем нельзя было догадаться. Ярко освещенный, он выделялся на овале ее шляпы-капора с бледными лентами, походившими на листья тростника. Ее глаза, с длинными загнутыми ресницами, смотрели прямо вперед и, хотя были широко раскрыты, казались глубже запавшими от прилива крови, тихо бившейся под ее тонкой кожей. Розовая краска заливала ее ноздри. Она слегка склонила голову к плечу, и сквозь полураскрытые губы белела перламутровая полоска ее зубов.

«Быть может, она насмехается надо мною?» — думал Родольф.

А этот жест Эммы был лишь предупреждением, так как за ними шел Лере и время от времени заговаривал, словно желая вступить в беседу:

— Чудная погода! Сегодня все на улице!.. Ветер с востока.

Но ни госпожа Бовари, ни Родольф не отвечали ему; тем не менее при малейшем их движении он подходил и спрашивал: «Чего изволите?» — поднося руку к шляпе.

Поравнявшись с домом кузнеца, вместо того, чтобы идти по дороге до заставы, Родольф вдруг свернул на тропинку, увлекая с собою госпожу Бовари, и крикнул:

— Всего лучшего, Лере! До приятного свидания!

— Как вы от него отделались! — сказала она, смеясь.

— К чему, — ответил он, — позволять, чтобы к вам совались? А раз я сегодня имею счастье быть с вами…

Эмма покраснела. Он не кончил фразы. Заговорил о прекрасной погоде и об удовольствии гулять по траве. Попалось несколько расцветших маргариток.

— Милые цветы, — сказал он, — есть на чем гадать всем влюбленным в околотке! — И прибавил: — Не сорвать ли и мне? Как вы думаете?

— Разве вы влюблены? — сказала она, покашливая.

— Как знать! — отвечал Родольф.

На лугу появлялось все больше гуляющих. Матери семейств толкались, задевая встречных огромными дождевыми зонтиками, корзинами и младенцами. Часто приходилось сторониться, пропуская шеренгу крестьянок в синих чулках, плоских башмаках, с серебряными колечками на пальцах, рабочих девушек с фермы, пахнущих молоком, когда они проходили мимо; они держались за руки и занимали всю ширину лужайки, от ряда осин до палатки, разбитой для банкета. Но наступал час осмотра скота, и сельские хозяева один за другим вступали в ограду как бы некоего ипподрома — части луга, обнесенной длинною веревкой, навязанною на кольях.

Внутри заграждения стоял и лежал скот, повернув морды к веревке и выстроив в неровный ряд спины. Свиньи спали, уткнувшись рылом в землю; телята мычали; овцы блеяли; коровы, подогнув под себя одну ногу, разлеглись брюхом по траве и, медленно жуя жвачку, мигали тяжелыми веками, отгоняя от глаз жужжащих мошек. Крестьяне, приехавшие с возами, засучив рукава держали под уздцы жеребцов, встававших на дыбы и с широко раскрытыми ноздрями ржавших, чуя близость кобыл. Кобылы стояли смирно, вытянув шеи, с повисшей гривой; жеребята валялись в их тени или подбегали их сосать; и над этою длинною зыбью скученных тел то вдруг, словно волна по ветру, развевалась белая грива, то высовывались вверх острые рога, то мелькали головы бегущих людей. В стороне, шагов за сто от ограды, стоял огромный черный бык в наморднике и с железным кольцом в ноздре, неподвижный, как бронзовая статуя; ребенок в лохмотьях держал его на веревке.

Тем временем между двумя рядами медленно двигались важные господа, осматривая каждое животное, и совещались вполголоса. Один из них, по-видимому самый главный, что-то записывал на ходу в записную книжечку. То был президент жюри, господин Дерозерэ, владелец Панвиля. Едва завидя Родольфа, он быстро подошел к нему и сказал с любезной улыбкой:

— Как, господин Буланже, вы нас покидаете?

Родольф стал уверять, что придет. Но когда председатель отошел, он сказал:

— Ни за что не пойду к ним, ваше общество мне дороже.

И, подшучивая над съездом, Родольф, чтобы всюду проходить беспрепятственно, предъявлял жандармам свой голубой билет и даже останавливался иногда перед красивым «экземпляром»; но госпожа Бовари не склонна была этим любоваться. Заметив ее равнодушие, он принялся высмеивать туалеты ионвильских дам, причем извинился за небрежность своего собственного. В его одежде была та смесь простоты и изысканности, в которой люди толпы обычно усматривают оригинальничанье, тревогу чувств, своенравие вкуса и отношение свысока к общественным условностям, что или восхищает их, или выводит из себя. Его батистовая рубашка с плоеными манжетами вздувалась от ветра на груди, в вырезе серого жилета, а панталоны с широкими полосами открывали на подъеме ботинки верблюжьего цвета, отделанные лакированной кожей, блестевшей как зеркало, так что в ней отражалась трава. Он ступал ими по лошадиному помету, засунув одну руку в карман пиджака и сдвинув набок соломенную шляпу.

— Впрочем, — сказал он, — когда живешь в деревне…

— То все напрасно, — добавила Эмма.

— Это правда! — ответил Родольф. — Подумайте, ведь никто из этих честных людей не способен даже различить покроя платья!

Они заговорили о провинциальной пошлости, о загубленных ею жизнях, о разбитых ею надеждах.

— Потому-то, — сказал Родольф, — я и впадаю все чаше в такое уныние…

— Вы? — сказала она с удивлением. — Я считала вас очень веселым.

— Ах да, по внешности, так как на людях я умею надевать насмешливую маску; а между тем, как часто при виде кладбища, освещенного луною, я спрашиваю себя, не лучше ли мне было бы присоединиться к тем, что спят здесь вечным сном…

— О, а ваши друзья? — сказала она. — О них вы забыли?

— Друзья? Какие же? Разве есть у меня друзья? Кто обо мне думает?

При последних словах он присвистнул сквозь зубы.

Тут им пришлось расступиться, чтобы дать дорогу целой горе стульев, которую за ними несли. Это нагромождение тащил один человек, столь нагруженный, что видны были только концы его деревянных башмаков да раскинутые в стороны руки. То был Лестибудуа, могильщик, переправлявший в толпу церковные стулья. Изобретательный во всем, что клонилось к его выгоде, он придумал этот способ использовать съезд; и его выдумка имела успех, так как он уже не знал, кого удовлетворять. Деревенские гости, задыхавшиеся от жары, вырывали один у другого из рук соломенные стулья, пропахнувшие ладаном, и с каким-то благоговением откидывались на грубые спинки, закапанные воском.

Госпожа Бовари опять взяла под руку Родольфа; он продолжал говорить, словно про себя:

— Да, сколько было у меня неудач в жизни! И всегда я был один! Ах! Если бы у меня была в жизни цель, если бы я встретил привязанность, нашел в мире родную душу… О, я проявил бы всю энергию, на какую способен, я бы все преодолел, все разрушил!

— А мне кажется, — сказала Эмма, — что вас нечего жалеть…

— Вот как! Вы находите? — спросил Родольф.

— Ведь прежде всего, — сказала она, — вы свободны… — И, помедлив, прибавила: — И богаты.

— Не смейтесь надо мною, — сказал он.

Она клялась, что не смеется, как вдруг грянул пушечный выстрел; все вразброд бросились к месту празднества.

Но это была ложная тревога. Префекта все не было, и члены жюри оказались в большом затруднении, не зная, открывать ли заседание или еще ждать.

Наконец с края площади показалось большое извозчичье ландо; его влекли две худощавые лошади, которых кучер в белой шляпе хлестал изо всех сил. Бинэ успел только крикнуть; «К ружьям». За ним скомандовал полковник. Солдаты бросились к козлам. Началась суматоха. Некоторые забыли даже свои воротники. Но коляска префекта словно предвидела это замешательство, и пара кляч, покачивая вразвалку дышло, мелкой рысцой притрусила к крыльцу мэрии как раз в то мгновение, когда пожарные и национальная гвардия, отбивая шаг и с барабанным боем, развернулись перед нею.

— Стройся! — рявкнул Бинэ.

— Смирно! — кричал полковник. — Налево кругом, марш!

Солдаты вскинули ружья, издав звук, похожий на громыхание медной кастрюли, скатывающейся с лестницы; потом все ружья опустились.

Тогда из коляски вылез лысый господин в коротком, расшитом серебром фраке, с вихром на затылке, с лицом болезненно-бледным и с выражением лица самым благодушным. Его выпуклые глаза с пухлыми веками щурились, разглядывая толпу, между тем как острый нос был задран вверх, а впалый рот изображал улыбку. Узнав мэра по шарфу, он сообщил ему, что господин префект не мог приехать, сам же он — советник префектуры, и присовокупил извинения. Тюваш отвечал любезностями, а тот заявил, что чувствует себя смущенным; так стояли они друг перед другом, почти касаясь лбами, окруженные членами жюри, муниципальным советом, почетными гражданами, национальной гвардией и народной толпой. Советник, прижимая к груди черную треуголку, возобновлял свои приветствия; Тюваш, согнувшись в дугу, также улыбался, лепетал, подбирал слова, заявлял о своей преданности монархии и о чести, оказанной Ионвилю.