Синклер Льюис - Том 5. Энн Виккерс Страница 29

По мере того как день за днем они становились все понятнее и человечнее, все более похожими на знакомых девушек из Уобенеки или Пойнт-Ройяла, сама тюрьма переставала казаться необычной и странной, вселяющей страх. Это не была «тюрьма» как таковая с ее атмосферой мистического ужаса. Это уже было просто место, как и «Черная Мария», — место, куда Энн случайно попала, как могла бы попасть на вокзал, и скучала бы там в ожидании, размышляя о несовершенстве мира. Возмущала ее теперь не столько жестокость всей системы законов, судов и тюрем, сколько ее бессмысленность. «Ну, допустим, суд прав, и я преступница, — раздраженно думала она. — Хорошо. Но чего добьется государство, заперев меня сюда на две недели? Предполагается, что я хулиганка, что я бью беззащитных полицейских и покушаюсь на жизнь мэра. Так что же, если я просижу две недели без дела среди профессиональных проституток, это сделает меня такой кроткой и научит так владеть собой, что, когда я выйду из тюрьмы, полицейские и мэр будут в безопасности?»

Она понимала, что война — глупость, что превращать экономику в средство обогащения небольшой кучки собственников — безумие, что троны и короны, титулы и чины — всего лишь детская забава вроде оловянных солдатиков, но что из всех многочисленных форм человеческой глупости нет ничего бессмысленнее тюрьмы как средства борьбы с преступлением… и чем серьезнее были преступления, тем страшнее становился тот факт, что для борьбы с ними в ход пускается лишь такой варварский способ.

И эти мысли вместе с воспоминанием о кислых запахах и скользких от грязи столах и несъедобной пище, об арестантках, растерянных, отчаявшихся и отупевших, о подленьких приставаниях тюремщиков — все это в дальнейшем побудило ее заняться тюремной реформой и не отпускало даже, когда она рвалась уйти от этой изнуряющей показной деятельности под защиту мужа, домашнего очага, детей, земли и безмятежной обыденности.

Земля, дети, свой дом, муж!

Никогда еще она не жаждала их так сильно, как в эти дни своего безделья. До сих пор она то носилась по Уобенеки, то суетилась в Пойнг-Ройяле, то ораторствовала в Клейтберне — всегда она была слишком занята, чтобы как следует поразмыслить над тем, что представляет собой Энн Виккерс и чего она хочет.

Может быть, со вздохом думала Энн (уставясь на одного из тараканов, плодившихся быстрее, чем они успевали их уничтожать), может быть, она только Марфа,[74] одна из тех, кто считает, что умащать человечество мирром сладострастия — ненужная расточительность, из тех, кто всегда будет подавать обед Лазарю и Иисусу, всегда будет жить для массы, и растворяться в ней, и никогда не проявлять себя как личность? И однако Энн была в достаточной мере «личность», когда мечтала о мужчинах в тюрьме, в атмосфере попранной женственности, среди закабаленных и измученных самок.

Мужчины! Особняк Фэннинга изобиловал ими не более, чем Пойнт-Ройял. В Фэннинг заходили лишь дрессированные мужья, банковские клерки с литературными наклонностями и социалисты, которые называли вас «товарищ» и тут же норовили братски потрепать по подбородку. Но тогда девушки слишком переутомлялись, чтобы думать о любви. Теперь же у них появился досуг, и Энн грезила, грезила днем и ночью о возлюбленном и друге, который бы обладал ироничностью Адольфа Клебса и здоровой свежестью Глена Харджиса. Он спускался к ней по густой траве горного пастбища, и они неслись по склонам, легкие, как тени облаков… Она встречала его в дверях обветшалого дома, в старом и шумном городе, в туманный день, в расплывчатом свете уличных фонарей; в этом было что-то запретное и волнующее; они ускользали вместе — она испытывала дрожь счастья, беря его за руку, и они пили чай в своем тайном уголке… Они бродили по улицам Венеции и возвращались в свой номер в палаццо с высоким потолком, расписанным купидонами, и огромной синей с золотом кроватью в дальнем конце комнаты, где пол был выложен красным кафелем, а с потолка свисала хрустальная люстра… А потом каким-то чудом они оказывались в Коннектикуте, в маленьком домике с огородом меньше люстры, но куда более захватывающим…

Все, что она прочла в развлекательных романах, все, что видела в кино, припоминалось теперь и представлялось ей в ее отрешенном настроении более реальным, чем тараканы на ржавых прутьях камеры, визг проститутки в пяти шагах от нее и груда конвертов, ожидающих ее в Клейтберне.

Кандальная команда вышла из тюрьмы под ураган роз, конфетти и звуки духового оркестра, исполнявшего «Типперери».[75] Четыре девушки, мисс Богардес, миссис Мэндерс и преподобный Чонси Симсбери из пресвитерианской церкви Св. Гондольфа выступали перед двумя тысячами тэффордских жителей, которые бурно рукоплескали им, а затем отправились голосовать против предоставления женщинам избирательного права.

На клейтбернском вокзале их ждали все газетные фотографы города, шестнадцать профессиональных и семьдесят два любителя, а также батальон репортеров и опять-таки духовой оркестр. В Симфоническом зале они выступали перед тремя тысячами людей, и единственного субъекта, который пытался прерывать их возгласами, выбросили за дверь два энтузиаста-коммерсанта, того сорта, что каждые две недели стригутся в парикмахерской.

Им некогда было пообедать, так что между приездом в Клейтберн и митингом в Симфоническом зале они не ели ничего, кроме шоколада с миндалем. Когда же наконец им удалось удрать от сотен своих стойких сторонниц, устремившихся к ним после митинга, чтобы пожать им руки, и они добрались до твердыни Фэннинга, выяснилось, что за всей этой кутерьмой мисс Богардес забыла приготовить ужин. Им пришлось удовлетвориться холодными мясными консервами и черствым печеньем.

Но их постели в мансарде Фэннинга показались им ложем в магометанском раю.

Размышления в тюрьме подстрекнули Энн вырваться из праведного рабства суфражистского движения. Добродетельность и готовность к самопожертвованию мисс Богардес, заставлявшие ее требовать таких же добродетелей и жертв от других, были худшей тиранией, чем темница. В нашем мире нельзя быть добродетельным сьерх меры, иначе ближним приходится туго. Энн боялась Секиры больше, чем отряда полиции. И она устала — не только от конвертов, за которые, не прошло и суток после их освобождения, снова засадила их мисс Богардес, но и от всего священного суфражистского лексикона: «экономическая независимость женщин», «равные права», «равная плата за равный труд», «матриархат». Подобно одряхлевшим словам «идеализм», «добродетель», «патриотизм», они утратили всякий смысл. И ей надоели беспрерывные разговоры о тяжком положении женщины. Бог свидетель, многим приходилось тяжело: молодым вдовам с тремя детьми, работающим по двенадцать часов в сутки и зарабатывающим ровно столько, чтобы медленно умирать с голоду; интеллигентным женщинам, терпящим насмешки и унижения от грубых мужей. Но дамами, которые являлись в Особняк Фэннинга пить чай только затем, чтобы пожаловаться, как мужья не ценят их возвышенных натур, Энн была сыта по горло. Она начала симпатизировать мужьям.

И все же прошло целых четыре месяца, прежде чем, после долгих совещаний шепотом с Пэт и Элеонорой, сна преодолела свой страх и сбежала из Клейтберна.

Возможно, что из вполне естественной трусости она бы так и не решилась удрать из Фэннинга до принятия поправки к конституции о предоставлении избирательного права женщинам, если бы Пэт и Элеонора не признались, что они тоже собираются вторгнуться в Нью-Йорк, стать нормальными грешными людьми и навсегда освободиться от конвертов. Так пусть Энн первая проложит им дорогу. Они попробуют выгородить ее, когда мисс Богардес захочет предать ее анафеме за измену.

В 1916 году Энн нашла работу в нью-йоркском комитете по «обследованию условий» в текстильной и швейной промышленности. Жалованье она, правда, пол) — чала смехотворное, но ей была обеспечена комната и стол в народном доме Корлиз-Хук за уроки иностранцам.

Несколько ошеломленная, свободная, не очень твердо зная, что делать со своей свободой, терзаясь угрызениями совести — добропорядочной наивной среднезападной плюс коннектикутской совести, — еще не оправившись от сухого тона Секиры («Если тебе здесь плохо, мы не будем тебя удерживать»), Энн уныло подъезжала к небоскребам Нью-Йорка в ласкающий апрельский день.

Но когда с высокого перрона она увидела шпиль Вулворта,[76] а затем взглянула вниз на пеструю толпу — китайцев, итальянцев, венгров, янки, банкиров-миллионеров, матросов прямо с Явы, интеллигентных евреев-адвокатов, рабочих-монтажников, посвистывающих на стальных фермах, — сердце ее устремилось ввысь, к вершинам небоскребов, и кровь заструилась быстрее вместе с людским потоком большого порта, и она воскликнула:

— Вот где я найду настоящее дело!.. Только вот какое? I