Джованни Боккаччо - Итальянская новелла Возрождения Страница 3

Мариотто (у Мазуччо) возвращается в Сиену на могилу Ганоццы. Его схватывают и казнят, а возлюбленная, бежавшая в Александрию в поисках Мариотто, оканчивает свои дни в монастыре. Тут все смещено в пространстве и времени. У Да Порто развязка наступает в фамильном склепе, где погребена мнимо умершая Джульетта. Влюбленные гибнут вместе. И напиши Да Порто заключительную сцену покороче, он наверняка создал бы литературный шедевр. Нашел же он изумительную по лаконизму и взвешенности концовку: «Таков жалостный конец любви Ромео и Джульетты, как описано мною и как мне поведал Перегрино из Вероны».

«Новелла о находчивом монахе» Джироламо Парабоско, венецианского музыканта и литератора, взята из любопытного и показательного для новеллистов-северян сборника «Потехи» (1550?). Большая часть недолгой жизни этого писателя протекла в Венеции. Он был вхож в местные аристократические и артистические кружки и салоны. Посетителей одного из таких великосветских салонов Парабоско вывел в своем сборнике «Потехи», и среди них известных литераторов: Пьетро Аретино, Спероне Сперони, Джован Баттисту Сусио, Даниэля Барбаро и других. С самого начала понятно, что поездка на венецианскую лагуну под предлогом рыбной ловли — обычная литературная фикция. Плохая погода загоняет светскую компанию в рыбачью хижину, где в течение трех дней она предается спорам о том, что такое любовь истинная и ложная, изощряется в остроумии, развлекается всевозможными играми. Ну и, конечно, рассказываются по ходу спора о любви соответствующие случаи (новеллы). Словом, чисто интеллектуальная светская игра. И большинство из семнадцати входящих в сборник новелл тоже подчинены этому «игровому», умозрительному началу, доказательству какого-то априорного, часто парадоксального тезиса. Публикуемая новелла о находчивом монахе — редкое среди них исключение.

Более плодовитым новеллистом-северянином, в значительной мере венецианцем, был Джованфранческо Страпарола, умерший примерно в один год с Парабоско. Ему принадлежит сборник под названием «Приятные ночи», в полном издании включающий семьдесят пять новелл, якобы рассказанных в течение тринадцати дней карнавала и сопровожденных всякий раз стихотворной загадкой.

Своей первоначальной славой сборник обязан тем новеллам, которые построены на материале сказок (фьяб), имевших широкое хождение среди венецианской публики. Впрочем, многие из этих новелл-сказок Страпарола заимствовал из латинского сборника «Новелл» Морлини. Более двадцати из них являются, в сущности, простым переводом. Из Италии слава Страпаролы перекинулась в соседнюю Францию. В 1560 году там была переведена первая часть «Ночей», а в 1572 году — вторая. Однако, несмотря на счастливую литературную судьбу, новеллы-сказки Страпаролы никак нельзя признать лучшими в сборнике. Безликость — их главный недостаток. В них нет того, что поражает воображение, в них нет «волшебства». Истинная заслуга Страпаролы в другом. Если не считать двух новелл, написанных на диалекте (V,3 и V,4), Страпароле удалось и в некоторых других новеллах уловить то национальное, народное начало, которого в эпоху Чинквеченто так чурались многие новеллисты, приверженцы ненационального, придворного начала, поднятого, по словам Антонио Грамши, «на щит нашими риторами». Несомненной заслугой Страпаролы является также и то, что он, будучи венецианцем, способствовал утверждению тосканской языковой нормы, ставшей в конце концов и нормой общеитальянского литературного языка.

С другой стороны, любопытно и другое. Если в языке Страпаролы проявлялись живость и непритязательность, проницательно отмеченные Де Сапктисом, классиком итальянского литературоведения, то с изобразительностью дело обстояло хуже. Слух у него был развит куда лучше, чем глаз. В картинных описаниях вместо живости появлялась подмалевка, вместо непритязательности — надуманность и дурной вкус.

Переходя к лучшему из новеллистов Чинквеченто, к Маттео Банделло, хотелось бы обратить внимание читателя на две схожие по сюжету новеллы: новеллу II из второй «Ночи» Страпаролы, рассказывающую о том, как в Болонье «три прелестные дамы жестоко надсмеялись над студентом Филеньо Систерна, и он воздает им тем же, устроив ради этого пышное празднество», и новеллу Маттео Банделло (новелла III, часть первая) «О том, как некая дама издевалась над молодым дворянином и как он отплатил ей за все сполна». Кто у кого заимствовал сюжет новеллы — значения в данном случае не имеет, тем более что обе они восходят к новелле Боккаччо (новелла II восьмого дня).

Пусть особенное внимание читатель обратит на описательные куски у двух новеллистов. Он легко заметит, как внешней декоративности, искусственности Страпаролы противостоит сочная красочность Банделло. У Страпаролы был дар рассказчика, но не было живописного дара. Банделло же, вслед за такими писателями, как Ариосто, был и замечательным живописцем. Но не только этот дар сделал его лучшим новеллистом века.

Незаурядное его дарование сказалось и в том решительном и вполне сознательном отходе от, казалось, бесспорной до него модели «Декамерона». Повествовательный материал он организует по совершенно иным правилам. Обращения, которые Банделло предпосылает новеллам, ставят своею целью не столько воздать хвалу тому или иному могущественному вельможе или литератору, сколько для того, чтобы дать читателю ключ для верного понимания следующего за обращением рассказа.

В посвящении читателям, которое предваряет третью часть «Новелл», автор говорит о своем интересе к «многоразличным событиям». О каких событиях идет речь? В посвящении к новелле XXI второй части Банделло это уточняет. Речь идет о том, что он хочет «собрать воедино происшествия наших дней, а также то, что произошло во времена наших дедов». Времена дедов далее толкуются еще более расширительно, и становится ясным, что речь пойдет и о временах очень далеких. Но на первом месте все же современная хроника. Далекие события нужны лишь в качестве авторитетного «примера» и назидания. Хронику своего времени Банделло написал. Но это была хроника безрадостная. Банделло сомневался, а то и вовсе не верил в совершенствование человека, в прогресс. Мотивировки поступков казались ему неизменными. Находясь в зените эпохи Возрождения, питаясь его идеями, Банделло недоверчиво относился к человеческой virtus[2]. Отсюда его стремление как-то регламентировать действительность, ввести ее в определенные схемы. Отсюда стремление сгруппировать, систематизировать возможные жизненные ситуации, дабы извлечь из них некое поучение. Иногда эти поучения оказывались крайне обнаженными и упрощенными. Так, новелла IV первой части (многократно публиковавшаяся на русском языке), повествующая об истории любовных страстей и смерти графини ди Челан, почерпнутая из черной современной хроники, в угоду принятому для себя закону оказывается нужна Банделло лишь как назидание. Смысл назидания сам Банделло раскрывает во вступлении к рассказу: знатный человек не должен жениться на женщине «из простой семьи и незавидного происхождения».

Но, разумеется, для последующих поколений смысл новелл Банделло вовсе не исчерпывается субъективными, порой жестко идеологизированными, намерениями автора. Главной оказывается объективная художественная правда. И Банделло-художник оказался сильнее Банделло теоретика и мыслителя-скептика. Он оставил целую панораму ярких, часто кровавых событий и галерею портретов сильных, жестоких, а порой и нежных, но всегда цельных людей своего удивительного века.

Республиканец, противник Медичи, бежавший во Францию и там нашедший себе приют при дворе сперва Франциска I, а потом Генриха II, Луиджи Аламанни написал одну-единственную новеллу «Бьянка, дочь Тулузского графа…». Это, пожалуй, один из немногих образцов чисто «рыцарской» новеллы. Главные ее достоинства — богатство фантазии и добрые чувства (осуждение скупости и восхваление истинного благородства), В этом смысле она нимало не рознится с сочинениями в других жанрах, вышедшими из-под пера Аламанни: его театральными пьесами и рыцарской поэмой. В развитии итальянской новеллистики «Бьянка, дочь Тулузского графа…» роли не сыграла, но лишний раз обнаружила внутрижанровое разнообразие итальянского короткого повествования.

В богатой и пестрой панораме первой четверти Чинквеченто Аньоло Фиренцуола, несмотря на эклектизм, занимает видное и совершенно особое место. Он явился смелым экспериментатором, пытавшимся сочетать опыт итальянских новеллистов прошлого, опыт Апулея с языковыми и изобразительными ресурсами народного характера. Культурные интересы Фиренцуолы были чрезвычайно широки: увлечение Боккаччо и произведениями Востока и античности, проблемами языка и театра, поэзией Петрарки и поэтов кружка Медичи, Берни и биографическим жанром. Не все в его творчестве одинаково удачно. Но в своих лингвистических опытах он преуспел несомненно. Заметнее всего это сказалось на его прозе, и в первую очередь на его сборнике «Беседы о любви».