Арчибальд Кронин - Вычеркнутый из жизни Страница 3

— Здесь какая-то ошибка.

Он умолк, отвел взгляд от бумаги и пристально посмотрел на мать. Фамилия Мэфри напоминала ему о чем-то.

— Что это значит?

— Когда мы переехали сюда, я приняла свою девичью фамилию — Бэрджес. А вообще я — миссис Мэфри, отца твоего звали Риз Мэфри, а ты — Пол Мэфри. Но мне хотелось забыть это имя. — Губы ее задрожали. — Мне хотелось, чтобы ты никогда не знал его и не слышал.

— Почему?

Снова наступило молчание. Миссис Бэрджес опустила глаза и еле слышно сказала:

— Чтобы ты избег… страшного позора.

Сердце у Пола бешено колотилось, он ждал не шевелясь, когда она вновь заговорит. Однако это, казалось, было выше ее сил. Она в отчаянии взглянула на сына.

— Не заставляй меня продолжать, сынок. Мистер Флеминг обещал обо всем тебе рассказать. Иди к нему. Он тебя ждет.

Пол видел, что продолжать разговор для нее пытка, но он ведь тоже страдал и потому был беспощаден.

— Продолжай, — еле слышно сказал он. — Ты обязана рассказать мне все.

Она заплакала — узкие плечи ее содрогались от конвульсивных рыданий. Никогда прежде Пол не видел мать в слезах. Немного погодя она судорожно глотнула воздух, как бы собираясь с силами, и, не глядя на сына, пробормотала:

— Твой отец не умер по пути в Южную Америку. Он пытался уехать туда, но был задержан полицией.

Пол ожидал всего, но только не этого. Сердце у него замерло, потом пульс учащенно забился где-то у самого горла.

— За что? — прерывающимся голосом спросил он.

— За убийство.

В маленькой комнатке наступила тишина. Убийство. Страшное слово эхом отдавалось в мозгу Пола. Он весь обмяк. Тело покрылось холодным потом, и он прерывистым шепотом спросил:

— Значит… его повесили?

Мать покачала головой, в глазах ее отразилась ненависть.

— Нам было бы лучше, если б это было так. Его приговорили к смерти… но в последнюю минуту приговор отменили… Он отбывает пожизненное заключение в тюрьме, в Каменной Степи.

Глава III

Дом пастора Флеминга стоял в деловом центре Белфаста, близ Большого северного вокзала. Это было уродливое узкое строение, выкрашенное в серый цвет, под стать примыкавшей к нему церкви. Хотя Пол чувствовал безмерную физическую усталость, словно его долго колотили, — в пору забиться куда-нибудь в угол и не вылезать, — неудержимое желание узнать правду заставило его выйти на мокрые, сверкавшие огнями улицы, где шумела субботняя толпа, и отправиться к пастору. Мать, придя в себя после обморока, легла в постель. А он понимал, что не заснет, пока не узнает подробностей, пока не узнает всего.

В ответ на его стук в холле пасторского дома зажегся свет, и Элла Флеминг открыла дверь.

— А, Пол! Входи.

Она провела его в гостиную — комнату с низким потолком, уставленную мягкой мебелью и казавшуюся очень уютной благодаря темно-красным портьерам и огню, пылавшему в камине.

— Отец сейчас занят с каким-то прихожанином. Но это ненадолго. — На ее лице появилась слабая, приличествующая случаю улыбка. — На улице так сыро. Я приготовлю тебе какао.

Элла считала чашку какао панацеей почти от всех бед, что было вполне естественно для дочери приходского пастора, а Пол, хоть и вовсе не жаждал вкусить этого безобидного напитка, был слишком измучен, чтобы отказаться. Кажется это ему или безмятежность Эллы в самом деле наигранна, а слегка поджатые губы указывают на то, что она знает о его беде? Пол машинально опустился в кресло; тем временем Элла принесла из кухни поднос, положила в чашку сахар и какао и, помешивая ложечкой, налила кипятку.

Она была на два года старше Пола, но стройная фигура с тонкой талией и бледное лицо делали ее похожей на девочку. Глаза у нее были зеленовато-серые, большие и выразительные. Ясные и мечтательные, они могли наполняться слезами и даже способны были метать молнии. Элла всегда заботилась о своей внешности, и сейчас на ней была скромная плиссированная юбка, черные чулки и свободная белая, тщательно наглаженная блузка с круглым вырезом.

Пол принял из ее рук чашку и молча выпил какао. Раз или два Элла отрывалась от вязания и вопросительно поглядывала на него. Она была от природы разговорчива и умела поддержать оживленную беседу: роль хозяйки, которую она взяла на себя в доме овдовевшего отца, привила ей известную светскую непринужденность. Но сегодня, после нескольких замечаний о том о сем, на которые Пол никак не откликнулся, она сдвинула молча свои красиво вычерченные брови.

Вскоре из коридора донеслись голоса, затем хлопнула входная дверь. Элла тотчас поднялась.

— Я скажу отцу, что ты здесь.

Она вышла из комнаты, и мгновение спустя появился сам пастор Эммануэл Флеминг. Это был мужчина лет пятидесяти, широкоплечий, с большими нескладными руками. Одежда его не отличалась изысканностью: темные брюки, грубые рабочие башмаки и черный пиджак из альпаки, побелевший на швах. Его бородка отливала сединой, но в широко раскрытых глазах застыло детски-наивное выражение.

Он подошел к Полу, с излишним пылом пожал ему руку, затем с подчеркнутым дружелюбием обнял за плечи.

— Ты пришел, мой мальчик. Я очень рад. Пойдем побеседуем.

Он провел Пола в свой кабинет — маленькую, спартанского вида комнату в глубине дома с дощатым, испещренным пятнами полом, где стояло лишь бюро светлого дуба с выдвижной крышкой, несколько дешевых стульев и застекленный книжный шкаф. Уродливые часы из зеленого мрамора, поддерживаемые золотыми ангелами, — чей-то дар, — неуклюжей громадой возвышались на хрупкой каминной доске, накрытой дорожкой с бахромой из бархатных шариков. Усадив гостя, пастор медленно опустился на свое место за бюро.

— Дорогой мой мальчик, это было для тебя, конечно, страшным ударом, — помедлив немного, дружеским, исполненным сочувствия тоном начал он. — Но, главное, помни: такова воля Господа. Тогда тебе легче будет примириться с тем, что произошло.

Пол с трудом проглотил слюну — в горле у него пересохло.

— Как я могу с чем-то мириться, когда не знаю, что произошло. Я должен все знать.

— Это печальная и тяжелая история, мой мальчик, — нахмурившись, сказал пастор. — Стоит ли ворошить прошлое?

— Нет, я хочу, чтоб мне все рассказали. Я должен выслушать эту историю, а не то мне все время будет казаться… — Он умолк.

Наступило молчание. Пастор Флеминг, опершись локтем на бюро, прикрыл глаза большой рукой — казалось, он в глубине души взывал к Всевышнему о помощи. Это был добрый и благонамеренный человек, который уже давно, не жалея сил, трудился «на ниве Божьей». Но взгляды его были довольно ограниченны, и он нередко с грустью признавался себе, что все его усилия и старания пошли прахом. Он был одиноким и частенько предавался самобичеванию, корил себя даже за любовь к дочери, так как сознавал ее недостатки, мелочность, тщеславие, но слишком любил Эллу, чтобы попытаться это исправить. Трагедия его заключалась в том, что он жаждал быть святым, верным учеником Христовым, способным исцелять одним своим прикосновением и дарить радость пастве, проповедуя слово Господне, которое он сам так хорошо понимал. Ему хотелось парить в заоблачных высях. Но, увы, язык его был неуклюж, а ноги с трудом передвигались — словом, он был напрочь привязан к земле. Вот и сейчас пастор заговорил, запинаясь, сухие педантичные фразы слетали с его уст:

— Двадцать два года тому назад в Тайнкасле я обвенчал Риза Мэфри с Ханной Бэрджес. Я знал Ханну уже несколько лет, она была одной из любимых моих прихожанок. Риза я не знал раньше, но это оказался приятный молодой человек с хорошими манерами, уроженец Уэльса; он мне понравился и внушил доверие. У него было прекрасное место — он работал представителем крупной кондитерской фирмы в Северных графствах. Все говорило о том, что они должны быть счастливы, особенно после того как у них родился сын. Я, дорогой мой мальчик, и окрестил тебя Полом Мэфри.

Он помолчал, как бы взвешивая то, что ему предстояло сказать.

— Не стану отрицать, в вашем семействе не всегда царило согласие. Твоя матушка была очень религиозна — как и подобает истинной христианке, тогда как отец, мягко говоря, придерживался более широких взглядов, и это, естественно, приводило к конфликтам. Мать, например, была решительно против употребления вина и табака — предубеждение, которого отец никогда не мог понять. К тому же работа вынуждала его проводить по крайней мере неделю в месяц вне дома, что, очевидно, разбалтывало его. А потом он любил заводить друзей, я сказал бы даже, что их было у него слишком много, так как он был красивый, приятный малый, и друзья эти не всегда оказывались людьми достойными: Мэфри встречался с ними в бильярдных, барах и прочих злачных местах. И все же вплоть до ужасных событий двадцать первого года ни в каких серьезных проступках я не мог его упрекнуть.