Джон Голсуорси - В ожидании Страница 3

Леди Черрел не поехала с генералом в Портминстер и сейчас ожидала его возвращения. Ситец, которым была обита мебель в доме, поизносился, и хозяйка, стоя в гостиной, прикидывала, продержится ли он ещё год, когда в комнату ворвался шотландский терьер в сопровождении старшей дочери генерала Элизабет, более известной в семье под именем Динни. Это была тоненькая, довольно высокая девушка: каштановые волосы, вздёрнутый нос, рот как у боттичеллиевских женщин, широко расставленные васильковые глаза, — цветок на длинном стебле, который, казалось, так просто сломать и который никогда не ломался. Выражение её лица наводило на мысль о том, что она идёт по жизни, не пытаясь воспринимать её как шутку. Она и в самом деле напоминала те родники, в воде которых всегда содержатся пузырьки газа. «Шипучка Динни», — говорил о ней её дядя сэр Лоренс Монт. Ей было двадцать четыре года.

— Мама, оденем мы траур по дяде Катберту?

— Не думаю, Динни. Во всяком случае — ненадолго.

— Его похоронят здесь?

— Скорее всего в соборе. Отец расскажет.

— Приготовить чай, мамочка? Скарамуш, ко мне. Перестанешь ты грызть «Отраду джентльмена»? Оставь журнал.

— Динни, я так волнуюсь за Хьюберта.

— И я, мамочка. Он сам на себя не похож — не человек, а рисунок, плоский как доска. И зачем он поехал в эту ужасную экспедицию? Ведь с американцами можно общаться только до определённого предела, а Хьюберт доходит до него скорее, чем любой другой. Он никогда не умел с ними ладить. Кроме того, военным вообще нельзя иметь дело со штатскими.

— Почему, Динни?

— Да потому что военным не хватает динамизма: они ещё отличают бога от мамоны. Разве ты этого не замечала, мамочка?

Леди Черрел это замечала. Она застенчиво улыбнулась и спросила:

— Где Хьюберт? Отец скоро вернётся.

— Он пошёл на охоту с Доном. Решил принести к обеду куропаток. Десять против одного — либо совсем забудет их настрелять, либо вспомнит об этом в последнюю минуту. Он сейчас в состоянии заниматься лишь тем, что бог на душу положит, — только вместо «бога» читай «дьявол». Он все думает об этом деле, мама. Влюбиться — вот единственное для него спасение. Не можем ли мы найти ему подходящую девушку? Позвонить, чтобы подавали чай?

— Да, дорогая. А цветы в гостиной нужно сменить.

— Сейчас принесу. Скарамуш, за мной!

Когда, выйдя на озарённую сентябрьским солнцем лужайку, Динни заметила зелёного дятла, ей вспомнились стихи:

Уж коль семь дятлов ствол одинДолбить в семь клювов стали,Им, леди, и один червякДостанется едва ли.

Погода на редкость сухая. А всё-таки циннии в этом году роскошные. Динни принялась рвать цветы. В её руке засверкала красочная гамма — от багрового до розового и лимонно-жёлтого. Да, красивые растения, но любви к себе не внушают. «Жаль, что современные девицы не растут на клумбах, подумала девушка. — Можно было бы пойти и сорвать одну для Хьюберта». Динни редко выставляла напоказ свои чувства, но они у неё были — по крайней мере два, и притом тесно переплетённые меж собой: одно — к брату, другое — к Кондафорду. Всё её существо срослось с поместьем; девушка любила его со страстью, в которой её никто не заподозрил бы, слыша, как она отзывается о нём. Динни испытывала глубокое, непреодолимое желание пробудить такую же привязанность к нему и в брате. Она ведь родилась здесь в дни, когда Кондафорд был запустелым и обветшалым, поместье воскресло на её глазах. А Хьюберт приезжал сюда лишь по праздникам да во время отпусков. Хотя Динни меньше всего была склонна разглагольствовать о древности своей семьи или всерьёз воспринимать разговоры посторонних на эту тему, она в душе глубоко верила в род Черрелов и его призвание, и эту веру ничто не могло поколебать. Здесь, в поместье, каждое животное, птица, дерево и даже цветы, которые она собирала; любой из окрестных фермеров, живущих в крытых соломой коттеджах; и церковь в староанглийском стиле, которую она посещала, хотя верила только по привычке; серые кондафордские рассветы, взглянуть на которые она выходила так редко, лунные ночи, оглашённые криками сов, и яркие полдни, когда солнце заливает жнивье; ароматы, звуки и порывы ветра — всё было частицей её самой. Когда Динни уезжала отсюда, она никогда не сознавалась, что тоскует по дому, но тосковала; когда оставалась тут, никогда не сознавалась, что радуется этому, но радовалась. Лишись Черрелы Кондафорда, она не стала бы его оплакивать, но чувствовала бы себя не лучше, чем выдернутое с корнем растение. Отец её питал к Кондафорду равнодушную симпатию человека, который всю свою сознательную жизнь провёл вдали от него; мать с покорностью женщины, всегда выполнявшей свой долг, видела в поместье нечто такое, что заставляло её без отдыха трудиться, но никогда понастоящему ей не принадлежало; сестра относилась к нему с терпимостью практичной натуры, которая предпочла бы жить в другом, более интересном месте; а Хьюберт… Что видел в нём Хьюберт? Этого Динни как следует не знала. Согретая медлительным солнцем, светившим ей в спину, она вернулась в гостиную с охапкой цинний в руках.

Мать её стояла у чайного столика.

— Поезд опаздывает, — сказала она. — Как я не люблю, когда Клер слишком быстро гонит машину!

— Не вижу связи, мамочка, — заметила Динни.

Неправда, она видела её: мать всегда беспокоится, когда отец задерживается.

— Мама, я настаиваю, чтобы Хьюберт опубликовал в газетах все, как было.

— Посмотрим, что скажет отец. Он, наверно, переговорил об этом с дядей Лайонелом.

— Машина идёт. Слышу! — воскликнула Динни.

Вслед за генералом в гостиную вошёл самый жизнерадостный член семьи его младшая дочь Клер. У неё были красивые, тёмные, коротко подстриженные волосы. Лицо — бледное, выразительное, губы слегка подкрашены, взгляд карих глаз — открытый и нетерпеливый, лоб — низкий и очень белый. Спокойная и в то же время предприимчивая, она казалась старше своих двадцати лет и, обладая превосходной фигурой, держалась подчёркнуто уверенно.

— Мама, бедный папа с утра ничего не ел! — бросила она, входя.

— Жуткая поездка, Лиз. Виски с содовой, бисквит и больше ни крошки с самого завтрака.

— Сейчас ты получишь гоголь-моголь с подогретым вином, милый, — сказала Динни и вышла. Клер последовала за ней.

Генерал поцеловал жену.

— Старик держался замечательно, дорогая, хотя мы все, за исключением Эдриена, увидели его уже мёртвым. Мне придётся вернуться на похороны. Думаю, что церемония будет пышная. Дядя Катберт — видная фигура. Я говорил с Лайонелом насчёт Хьюберта. Он тоже не знает, что делать. Но я всё обдумал.

— И что же, Кон?

— Вся штука в том, придадут ли этому значение военные власти. Они могут предложить ему выйти в отставку, а это для него конец. Лучше уж пусть сам подаст. Он должен явиться на медицинскую комиссию первого октября. Сумеем ли мы до тех пор нажать, где нужно, но так, чтобы он ничего не знал? Мальчик слишком горд. Я мог бы съездить к Топшему, а ты созвониться с Фоленби. Как ты считаешь?

Леди Черрел сделала гримасу.

— Знаю, — прибавил генерал, — это противно. Саксенден — вот был бы настоящий ход. Но как к нему пробиться?

— Может быть, Динни что-нибудь придумает?

— Динни? Ну что ж! Ума у неё, кажется, больше, чем у всех нас, кроме тебя, дорогая.

— У меня, — возразила леди Черрел, — его и вовсе нет.

— Какой вздор! Ага, вот и она.

Динни подала генералу стакан с пенистой жидкостью.

— Динни, я говорил маме, что нужно потолковать о Хьюберте с лордом Саксенденом. Не придумаешь ли, как до него добраться?

— Через кого-нибудь из деревенских соседей, папа. Есть же у него такие.

— Его имение граничит с поместьем Уилфрида Бентуорта.

— Вот и нашли. Будем действовать через дядю Хилери и дядю Лоренса.

— Каким образом?

— Уилфрид Бентуорт — председатель комитета по перестройке трущоб, созданного дядей Хилери. Немножко здоровой семейственности, а, дорогой?

— Гм! Хилери и Лоренс приезжали в Портминстер… Жаль, что не подумал об этом.

— Поговорить мне с ними вместо тебя, папа?

— О, если бы ты взяла это на себя!.. Видит бог, терпеть не могу устраивать собственные дела.

— Конечно, возьму. Это ведь женское дело, правда?

Генерал недоверчиво взглянул на дочь: он никогда не был до конца уверен, говорит она серьёзно или шутит.

— А вот и Хьюберт, — торопливо объявила Динни.

III

Действительно, по истёртым серым плитам каменной террасы, с охотничьим ружьём и в сопровождении спаниеля шёл Хьюберт Черрел, стройный худощавый молодой человек выше среднего роста, с некрупной головой и лицом, на котором пролегли не по возрасту многочисленные морщины. Коротко подстриженные тёмные усики, тонкие нервные губы, виски, уже тронутые сединой, смуглые худые щёки, довольно широкие скулы, живые блестящие карие глаза, широко посаженные под изломом бровей над тонким прямым носом, Хьюберт был вылитый отец в молодости. Человек действия, обречённый на праздные раздумья, всегда чувствует себя несчастным. С тех пор как бывший начальник Хьюберта обвинил его в недостойном поведении, молодой человек всё время нервничал, так как был убеждён, что действовал правильно, или, вернее, соответственно обстоятельствам. А поскольку ни воспитание, ни характер не позволяли ему публично выступить с самооправданием, он нервничал ещё больше. Солдат по призванию, а не по воле случая, он видел, что его карьера под угрозой, что его репутация офицера и джентльмена опорочена, и был лишён возможности ответить ударом на удар тем, кто его порочил.