Луи Арагон - Орельен. Том 1 Страница 3

Другой мотив, резко противопоставляющий этот образ трактовке людей из «потерянного поколения», — это провал попыток Орельена «возместить» свою общественную неполноценность «сокровищами» личной жизни. В его поисках настоящей любви есть, конечно, свое обаяние, минутами любовь эта высокопоэтична, вдохновляется поисками подлинной душевной чистоты. Конечно, поиски эти не столько противопоставляют некий истинный идеал личности идеалу общественному, сколько сталкивают бессильную мечту с жестокой действительностью. Арагон прямо подчеркивает, что Орельен не вправе претендовать на «чистоту». Откровенно пародийна бытовая картина — описание того, как Орельен принимает ванну. В жажде «абсолюта», «абсолютной чистоты» он сосредоточивает внимание на каждом вершке своего тела. Мир Орельена — это микромир, его мечта — микромечта. Стоит выйти за пределы этого мирка, и герой наш оказывается пошловатым парижским донжуаном 20-х годов.

Еще на войне хозяева Орельена приучили его совершать страшные, чудовищные поступки, выдавая их за образцы нравственного величия и морали. Перейдя из военного ада в «холодный ад» послевоенной Франции, Орельен продолжает пользоваться приукрашивающими масками для самых сомнительных своих поступков. Так, оскорбление, нанесенное Беренике, он оправдывает неким неписанным мужским кодексом. Участвуя в коммерческой афере, связанной с именем популярной актрисы, Орельен не сомневается, что он «в своем праве»: он лишь оказывает услугу друзьям.

Если реальный мир и открывается Орельену, то только с другого берега, с того берега, где под «реальностью» понимается деловой практицизм, отказ от своего человеческого достоинства. Равнодушие Орельена летом 1940 года, его циническое неверие в спасение родины и одновременно сентиментальность напоминают, что перед нами человек, взирающий на любые идеалы так, как взрослый смотрит на свои каракули в ученических тетрадках перед тем, как их выбросить на чердак. Если в первую мировую войну Орельен был человеком обманутым, действовавшим под влиянием непосредственного чувства, то во вторую мировую войну он, в сущности, уже близко подошел к тем, кто обманул французский народ, подготовил поражение. В отличие от авторов, сильно запутывающих жизненные «концы» героев «потерянного поколения», Арагон приговаривает Орельена беспощадно. Он задумывает как логическую развязку драмы переход Орельена к петеновцам. Очень тонко Арагон подчеркивает, что, конечно, Орельен стал средним, пассивным коллаборационистом. Это вполне в образе героя, но вряд ли это его оправдывает.[1]

Логика этой человеческой биографии строго подчинена здесь той оценке буржуазного общества, которая естественна для Арагона, как подлинно реалистического художника, как писателя-коммуниста.

В этом смысле, то есть в смысле авторской оценки, Береника трактуется иначе.

В книге «Я раскрываю карты» Арагон объясняет, что ему хотелось показать, как, в условиях войны, образуется пропасть в отношениях мужчины и женщины; жизненный опыт воюющего мужчины резко отличается от жизненного опыта женщины, остающейся в тылу, в раковине своего мещанского бытия. Это суждение Арагон, вероятно, не относит к нашему времени, но для героев, о которых он пишет, для той среды и времени сопоставление это закономерно. Оно закономерно противопоставляется трактовке женской судьбы в книгах о потерянном поколении, где образы героинь «плавают» в том же алкогольном пару, что и образы героев.

В отличие от другой пары — Жана де Монсэ и Сесиль в «Коммунистах», — Береника и Орельен оказываются, каждый по-своему, скованными предрассудками буржуазного общества. Но Береника в какой-то момент порывает с этими предрассудками, с буржуазной моралью. Конечно, не в тот момент, когда она, оскорбленная Орельеном, становится возлюбленной молодого поэта Поля, а в тот момент, когда, в отличие от Орельена, потрясенная бедами Франции, выносит приговор буржуазному обществу и приговор самой себе, какой она была прежде.

Береника напоминает нам госпожу Бовари чертами своей биографии. Но трагедия госпожи Бовари имеет совсем другие истоки, Эмма Бовари делает попытку выйти из порабощения. Неудача предопределена тем, что она пытается порвать цепь мещанского существования в очень важном для нее, но отнюдь не решающем звене, и, в результате, цепь эта впивается еще более жестоко в несчастную мечтательницу, и она гибнет. Береника же внутренне побеждает. Могут сказать, что переворот, изображенный в эпилоге, касается только внутренней жизни Береники. Это так, но реалистическое раскрытие внутренней жизни неразрывно связывает «человека и историю». В эпилоге Береника вырастает в наших глазах. Она занята не своими мучениями, а страданиями своего народа. Знаменательно, что в эти дни обнаруживается духовное родство Береники с испанским патриотом, скрывающимся от полиции.

Время берет за руку Беренику и уводит далеко и от Парижа 20-х годов, так поразившего ее провинциальную душу, и, в сущности, далеко от Орельена. Береника четко различает теперь в Орельене черты обывателя.

Думается, мы вправе, отнюдь не завышая оценки автором его героини, предположить, что она той же породы, что и Сесиль Виснер в «Коммунистах». Счастье Сесили в том, что она прошла важный для нее отрезок жизненного пути, взяв то же направление, что и любимый ею человек — Жан де Монсэ: они оба приобщаются к патриотическому движению, которое возглавили коммунисты. Героиня Арагона одинока. Она только начинает свой отход от буржуазного мира, начинает его, кстати сказать, так же, как и Сесиль, с разочарования в близких людях, которые оказываются низменными и ничтожными существами; Беренике открывается ничтожность и пошлость той среды, в которой она жила.

Встреча Береники и Орельена после восемнадцатилетней разлуки отнюдь не сблизила их через «бездну лет», как надеялся Орельен. Береника разбужена бедствиями своей родины. Орельен же готов «приспособиться к поражению». Слушая их беседу, мы чувствуем, что, сближаясь, они, как на дуэли, осознают себя противниками. Через несколько часов Береника погибает от случайной пули из немецкого танка.

Арагон — чрезвычайно справедливый судья своих героев, — осуждая Орельена, не применяет к нему «высшей меры» разоблачения. А иной раз не скрывает своей симпатии к некоему возможному «оптимальному» варианту Орельена, предоставляя ему объясняться с читателем, не обрывая его внутренних монологов, порой отталкивающих читателя. Обычно же Арагон-романист грозно вторгается в жизнь подобных героев. Правда, Арагон вправе рассчитывать, что там, где Орельен — просто парижский сноб 20-х годов, портрет его не нуждается в особых комментариях. В «Орельене» картина душевного одичания героя говорит сама за себя. К тому же его образ подчиняется общему сатирическому замыслу, ощутимому в книге.

«Весь Париж» (так называют себя люди привилегированного круга, подчеркивая, что они есть «соль земли»), «весь Париж» 20-х годов убежден, что он представляет собою новое, так сказать освеженное кровью, поколение буржуазии, перед которым победа открыла необозримые перспективы дальнейшего беспрепятственного разбоя. Этому убеждению политиков и дельцов — отца и старшего сына Барбентанов, гангстера Адриена и других — Арагон противопоставляет логику событий, логику их собственных биографий. Видно, как после войны одряхление и распад буржуазного общества дают себя знать еще острее. На место Барбентана, бывшего врача, светского дельца, жуира и авантюриста, вырывается Адриен, его бывший подручный, начинавший свою карьеру организацией штрейкбрехерства. В его руки переходит предприятие Барбентана и, кстати, супруга последнего. В недрах буржуазно-демократической системы вызревает сугубо реакционный режим. Гангстеры уже в открытую братаются с респектабельными людьми делового мира и парламента.

Не выходя за пределы социальной среды, изображаемой в этой книге, то есть за пределы «всего Парижа» и его мещанского охвостья, Арагон сумел показать и людей, которые стали жертвами войны. Жертвами тем более страшными, что война раздавила их, не пробудив настоящего протеста. Им посвящена глава, которой Арагон придает большое значение. Место действия — небольшой неопрятный ресторанчик. Действующие лица — бывшие участники войны, бывшие однополчане Орельена. Кроме одного человека, который здесь чужой — о нем будет еще сказано, — все это французские обыватели, мещане, чиновники; есть среди них и настоящие труженики, пытающиеся выбраться из послевоенного разорения, есть и просто «шпана», вроде инспектора «полиции нравов». И вот они собираются на банкет, который устраивает некий делец, спекулирующий на чувствах людей, связанных воспоминаниями о войне. В этой, казалось бы чисто бытовой, картине Арагон беспощадно, по-барбюсовски, срывает маску с «романтики» империалистической войны. Вспоминается знаменитый диалектический вопрос, который ставит один из фронтовиков в «Огне»: «Кто же мы, — спрашивает он, имея в виду себя и своих товарищей по окопам, — герои Плутарха или апаши?» Это трагедия солдата, которого империалистическая война неуклонно стремится превратить в бандита.