Джон Гарднер - Грендель Страница 3

Потом опять повсюду возникали равнодушные горящие глаза чужаков. Или глаза матери. И вновь мой мир мгновенно преображался, застывая, как прибитая гвоздем роза; пространство с холодным свистом уносилось прочь от меня во всех направлениях. Но я ничего не понимал.

Однажды утром мне защемило ногу между двумя старыми сросшимися стволами. «О-ох! — завопил я. — Мама! Аа-а!» В то утро я задержался наверху дольше . —обычного. Как правило, я возвращался в пещеру до рассвета, но в этот раз меня увлек за собой божественный запах новорожденного теленка — запах, который был слаще благоухания цветов, который был сладок, как мамино молоко. Не веря своим глазам, я сердито покосился на ногу. Она была зажата намертво, стволы дубов будто пожирали ее. Почти до самого верха нога была осыпана черной трухой — работа белок. Не знаю толком, как меня угораздило так попасться. Наверное, я разжал стволы, попав ногой в то место, где они соединялись, и затем, когда я по глупости дернул ногу, они защелкнулись, как капкан, обхватив ступню. Из лодыжки и голени брызнула кровь, и боль взметнулась вверх, как огонь по поросшему лесом склону горы. Я обезумел. Закричал и стал звать на помощь так громко, что задрожала земля. «Мама! Уа-а!Уа-а!» — орал я небу, лесу и скалам до тех пор, пока не обессилел от потери крови настолько, что едва мог пошевелить рукой. «Я же умру», — жалобно завывал я. «Бедный Грендель! Бедная моя мама!» — рыдал я и плакал. «Бедный Грендель не вырвется отсюда и умрет от голода, — говорил я себе. — И никто не пожалеет о нем!» Эта мысль привела меня в бешенство. Я издал жуткий вопль. Я вспомнил о чужих глазах матери, глядящих на меня из глубины пещеры, подумал о холодных и равнодушных взглядах чужаков. Я взвыл от страха. Но никто не отозвался.

Взошло солнце, и от его лучей, хотя и смягченных кружевом молодой листвы, у меня заболела голова. Повернувшись насколько мог, я отчаянно высматривал на скалах тень матери, но там никого не было, или, вернее, там было все что угодно, кроме нее.

Тень за тенью жестоко и бездушно пыталась прикинуться тенью моей матери: черный валун, торчащий на краю утеса, мертвое дерево, отбрасывающее длиннорукую тень, пробежавший олень, зияющий вход в пещеру — все стремилось вырваться из всеобщего бессмысленного хаоса, но тотчас распадалось, превращаясь в блеклый дразнящий сгусток —: не-маму. Сердце мое заколотилось. Мне показалось, что я вижу, как весь мир, даже солнце и небо, несется на меня и вновь проваливается куда-то, разлетаясь на части. Все рушилось и разъединялось. Если бы мама появилась там, все вокруг нее в тот же миг стало бы на свои места: деревья, скалы, светлеющее небо, олень и водопад — все снова сделалось бы разумным и определенным. Но ее не было, и утро продолжало бесноваться. Его ослепительная зелень живыми иглами впивалась в мое тело. «Ну пожалуйста, мама!» — рыдал я, и сердце у меня разрывалось.

Потом в тридцати шагах от меня возник бык. Склонив голову, он смотрел на меня, и все вокруг него стало на свои места, словно мир был с ним в сговоре. Должно быть, я подошел к теленку ближе, чем думал, и бык пришел защитить его. Быки так поступают, даже если это не их теленок. Бык как-то презрительно потряс рогами. Я задрожал. Стоя на земле на двух ногах, я бы, пожалуй, справился с быком или, по крайней мере, мог бы убежать. Но теперь я был в западне, в четырех-пяти футах над землей, и к тому же ослаб. Одним ударом своей тупой рогатой башки бык мог выбить меня на траву, даже оторвать мне ногу, а потом шутя забодать до смерти. Он взрыл копытом землю, его взгляд исподлобья таил смертельную угрозу. «Уходи! — сказал я. — Прочь!» Бесполезно. Я рявкнул на него. Он мотнул головой, будто я бросил в него булыжником, но не сдвинулся с места и, поразмыслив с минуту, опять ударил копытом в землю. Я рявкнул снова. На этот раз он словно не услышал. Он фыркнул и еще глубже раскопытил землю, взметнув пучки травы и комья черной земли. Время будто замерло — так останавливается оно для умирающих; я увидел, как бык всей тушей подался вперед, легко подскочил и понесся на меня, опустив голову и выгнув спину. Он набрал скорость, перенеся свой вес на мощные передние ноги; его изогнутый хвост, как флаг, взмыл вверх. Я завопил, но бык даже ухом не повел; он приближался, как лавина, и грохот его копыт гулким эхом отзывался в скалах. Голова быка, ударив в дерево, дернулась, и-в тот же миг боль обожгла мою ногу. Острый рог вспорол мне голень до колена.

Но это было все. Ствол содрогнулся от столкновения с бычьим черепом, и бык, запнувшись, обогнул его. Он помотал головой, словно прочищая мозги, развернулся и потрусил на то место, откуда начал свою атаку. Он ударил слишком низко, и я, даже с трудом соображая от ужаса, понял, что он всегда будет бить слишком низко: им двигал слепой, старый как мир инстинкт. Точно так же он дрался бы и с землетрясением, и с орлом; можно не опасаться его гнева, мне угрожают лишь кривые рога. Когда он ударил еще раз, я не спускал глаз с его рогов, следил за ними так же внимательно, как я смотрел на край ледяной расселины, прежде чем через нее прыгнуть. И в нужный момент я увернулся. Только легкий ветерок от просвистевшего рядом рога коснулся меня.

Я рассмеялся. Моя лодыжка уже онемела, нога горела до самого бедра. Я обернулся, чтобы снова окинуть взглядом утесы, но матери там по-прежнему не было, и я засмеялся еще неистовей. Внезапно, как в озарении, я понял, что означали те пустые взгляды сгорбленных теней в нашей пещере. (Возможно, они были моими братьями, моими родичами, эти желтоглазые существа, метавшиеся по пещере или сидевшие каждый сам по себе и что-то без конца бормотавшие, как подземные реки, в своем замкнутом недоступном мраке?)

Я понял: мир, на который мы так глупо возлагаем свои надежды и страхи, — это ничто, бессмысленный хаос случайных событий и грубой враждебности. Я понял, что в конечном счете существую только я — безотносительно чего угодно. Я увидел: все остальное — это то, что толкает меня, или то, на что я слепо наталкиваюсь; и так же слепо все, что не я, толкает меня в ответ. С каждым морганием я заново создаю весь мир. Уродливый божок, который погибает жалкой смертью, зажатый в двух стволах!

Бык ударил еще раз. Я увернулся от рогов и взвыл от ярости и боли. Ветви у меня над головой тянулись к небу, как голодные змеи, выползающие из своих гнезд. В моих руках ветви могли бы стать дубинами, из них можно было бы соорудить заслон у входа в пещеру или использовать как хворост для очага в зале, где спали мы с матерью. Но у меня над головой они были — чем? Спасительной тенью? Я захохотал. Унылый вой.

Бык все так же наносил удары, не прекращая своих атак. Несколько раз после очередного удара он валился наземь и тяжело дышал. Я совсем размяк от безудержного смеха. Даже ногу отдергивать перестал. Иногда рог задевал ее, иногда — нет. Я прижался к стволу, который клонился вправо от меня, и задремал. Возможно, я спал, не знаю. Скорее всего — да. Не имеет значения. Где-то в середине дня я открыл глаза и обнаружил, что бык ушел.

Наверное, я опять заснул. Когда я очнулся и глянул вверх, то сквозь листву увидел в небе стервятников. Я равнодушно вздохнул. Боль ослабла, или же я притерпелся к ней. Не важно. Я попытался увидеть себя глазами стервятников. Но вместо этого мне привиделись глаза матери. Они пожирали меня. Я вдруг оказался для нее средоточием некоего смысла среди всеобщей бессмысленности — но не я сам, не какая-то часть моего большого распластанного тела или часть моего неестественно изворотливого ума. В ее глазах я был каким-то смыслом, которого сам никогда не постигну, не стоит и пытаться; чужак, камень, отвалившийся от скалы. Я вновь заснул.

В ту же ночь я впервые увидел людей.

Уже стемнело, когда я проснулся — или очнулся, если на то пошло. И тут лее ощутил: что-то не так. Тишина, ни кваканья лягушек, ни стрекота сверчков. Был запах — запах костра, но совсем не такой, как у очага в нашей пещере, а едкий, колющий нос, как репей. Я открыл глаза: все было расплывчато, как под водой. Вокруг меня — огни, точно глаза каких-то злобных тварей. Когда я посмотрел на них, они метнулись в сторону. Потом раздались голоса, произнося— . щие слова. Их звучание поначалу показалось чуждым, но, успокоившись и сосредоточившись, я обнаружил, что слова мне понятны: это был мой язык, но говорили на нем как-то странно, словно звуки извлекались с помощью тонких палочек, сухих костей, осколков гальки. Мое зрение прояснилось, и я увидел их — верхом на лошадях, с факелами в руках. На головах у некоторых были блестящие купола (так мне показалось тогда) с торчащими, как у быка, рогами. Они, эти существа, были маленькими, с неживыми глазами и бледно-серыми лицами, и все же они чем-то походили на нас, только были какими-то несуразными и почему-то раздражали, как крысы. Их движения были резкими и точными, будто подчинялись неведомой логике. Голые светлокожие руки двигались рывками. В тот момент, когда я их увидел, все они говорили одновременно. Я попробовал пошевелиться, но тело онемело; только одна рука чуть качнулась. Они тотчас смолкли, как напуганные воробьи. Наши взгляды встретились.