Дэвид Лоуренс - Дочь барышника Страница 3

Пониже Старой поляны, в зеленом, размытом дождями овражке лежал среди полей глубокий квадратный пруд. Зоркий глаз врача, скользя по окрестности, заметил, что за ворота на выгоне вышел кто-то в черном и направился к пруду. Он пригляделся. Похоже, это была Мейбл Первин. Доктор тотчас насторожился.

Зачем ей туда понадобилось? Он остановился на сбегающий под уклон дорожке и стал наблюдать. Лишь с трудом удавалось ему различить, как движется вглубь предвечерней тени черная фигурка. Тьма обступила ее так плотно, что он, подобно ясновидящему, скорее улавливал ее мысленным взором, а не обычным зрением. Впрочем, ее было все-таки видно, если как следует сосредоточиться. Он понимал, что стоит отвлечься, и он окончательно потеряет ее в ненастных, густеющих с каждой минутой сумерках.

Напрягая глаза, он следил, как она идет к пруду напрямик через поле быстрой, четкой походкой, точно движимая не собственной волей, а чужой. На берегу секунду задержалась, но так и не подняла головы. И медленно вошла в воду.

Он застыл. Медленно, неуклонно серая фигурка продвигалась к середине пруда: очень медленно, постепенно погружаясь в стоячую воду, уходила все дальше, забрела уже по грудь. Вот ее уже больше не разглядеть в глухих, гнетущих потемках.

— Фу ты! — вырвалось у него. — Да что же это такое?

Он сорвался с места и ринулся по сырым, насыщенным влагой полям, не разбирая дороги, продираясь сквозь живые изгороди, вниз в равнодушную холодную темноту. Через несколько минут он очутился у пруда и стал на берегу, тяжело дыша. Ничего не видно. Глаза его силились проникнуть в толщу безжизненной воды. Да, наверное, это ее черная одежда выделяется темным пятном на поверхности.

Он неуверенно ступил в пруд. На топком дне глубоким слоем лежал рыхлый ил; он увяз, и вода смертельным холодом сомкнулась вокруг его ног. При малейшем движении гнилой и холодный ил вставал со дна, распространяя зловоние. Оно наполняло его легкие. Превозмогая брезгливость, он зашел глубже. Холодная вода поднялась ему по бедра, затем по пояс, подбираясь к ребрам. Отвратительная ледяная стихия поглотила всю нижнюю часть его тела. И потом, это вязкое, ненадежное дно, оступишься — вода попадет тебе в рот. Плавать он не умел, и ему было страшно.

Присев, он развел под водою руками и поводил ими вокруг, пытаясь нашарить девушку. Холодный, безжизненный пруд колыхался у его груди. Он шагнул чуть глубже, опять пошарил вокруг под водой и коснулся ее одежды. Но она ускользнула у него из-под пальцев. Он рванулся следом, пытаясь схватить ее.

Рванулся — и потерял равновесие, полетел с головой в гнилую, затхлую жижу, захлебнулся, глотая эту дрянь, отчаянно барахтаясь. Через несколько мгновений, долгих, как вечность, он наконец прочно стал на ноги, выпрямился и огляделся. Перевел дух, убеждаясь, что цел и невредим. Посмотрел на воду. И увидел ее — она всплыла на поверхность совсем рядом. Он ухватил ее за платье, подтянул ближе и повернул с нею назад к берегу.

Он брел потихоньку, осторожно, обдумывая каждый шаг. Потихоньку выходил на мелкое место, выбираясь из воды. Она уже доставала ему только до лодыжек, и он повеселел, с огромным облегчением чувствуя, что вырвался из цепких лап пруда. Поднял девушку и, шатаясь, ступил на берег, прочь из зловещего, илистого, мокрого плена.

Он положил ее на землю. Она лежала без чувств, как неживая, с нее струилась вода. Он перевернул ее — вода хлынула у нее изо рта, — потом принялся делать ей искусственное дыхание. Ему пришлось трудиться не так уж долго, она вздохнула раз, другой и задышала. Он удвоил свои усилия, ощущая, как она оживает у него под ладонями, возвращается к жизни. Он отер ей лицо, укутал ее в свое пальто, окинул взглядом мир, погруженный в сизую мглу, и, подняв девушку с земли, неверными шагами побрел с берега через выгоны.

Дорога казалась невообразимо долгой, ноша была так тяжела, что он уже не чаял добраться до усадьбы. Наконец он все-таки очутился на конюшем дворе, а там и на мощенном дворике. Открыл дверь, вошел в дом. На кухне он положил ее на коврик перед камином и крикнул хозяев. Никто не отозвался. Однако за каминной решеткой горел огонь.

Тогда он снова опустился на колени и склонился над девушкой. Она дышала ровно, с широко открытыми глазами, и как будто очнулась, но было в ее взгляде какое-то отсутствующее выражение. Она пришла в себя, но еще не воспринимала окружающее.

Фергюссон взбежал по лестнице наверх, стащил с одной из кроватей одеяла и расстелил их у огня, чтобы согрелись. Потом снял с нее насквозь промокшую, воняющую затхлым одежду, досуха растер ей все тело полотенцем и, раздетую, завернул в одеяло. Пошел в столовую взглянуть, не найдется ли там спиртное. Нашлась бутылка с остатками виски. Он' наспех глотнул сам и ей тоже влил в рот несколько капель.

Это подействовало сразу. Она взглянула ему прямо в лицо, так, словно видела его и раньше, но только теперь узнала.

— Доктор Фергюссон?

— Что? — отозвался он.

Он стягивал пиджак, надеясь, что отыщет для себя наверху сухую одежду. Запах гнилой, илистой воды был нестерпим, к тому же он всерьез опасался заболеть.

— Что это я сделала? — спросила она.

— Забрели в пруд. — Его трясло, как в ознобе, он с трудом заставлял себя вникать в смысл ее слов. Она не сводила с него глаз, от этого мысли у него мешались, и он отвечал ей беспомощным взглядом. Дрожь, сотрясающая его, немного утихла, жизнь с новой силой прихлынула к нему из неведомых, темных глубин его существа.

— Я что, лишилась рассудка? — спросила она.

— Возможно, на какое-то время. — К нему вновь вернулась сила, а с нею вернулось и спокойствие. Тревожная, странная неловкость покинула его.

— Я и сейчас не в своем уме?

— Сейчас? — Он на миг задумался. — Нет, — честно ответил он. — Я не нахожу. — Он отвернулся, избегая ее взгляда. Теперь на него напала робость, в голове стоял туман — он смутно догадывался, что она сейчас превосходит его своею властью. А она все смотрела и смотрела на него в упор. — Вы не скажете, где мне найти для себя что-нибудь сухое?

— Вы ныряли за мной в пруд? — спросила она.

— Нет, шел по дну. Правда, разок пришлось окунуться с головой.

Наступило короткое молчание. Фергюссон замялся. Ему ужасно хотелось пойти наверх и переодеться в сухое. Но было в нем и иное желание. Ее взгляд удерживал его, не отпускал. Он словно лишился воли и был способен только беспомощно топтаться на месте. Но изнутри его согревало тепло. Дрожь окончательно унялась, хотя на нем сухой нитки не было.

— Зачем вы это сделали? — спросила она.

— Не мог же я допустить, чтобы вы совершили такую глупость.

— Это не глупость. — Она лежала на полу, с диванной подушкой под головой, и по-прежнему не сводила с него глаз. — Так надо было. Мне лучше знать.

— Пойду сниму с себя мокрое, — сказал Фергюссон.

Но, пока она его не отпустила, он был бессилен сдвинуться с места. Как будто она держала в руках его жизнь, и он не мог высвободиться. Или, может быть, не хотел.

Вдруг она порывисто села. До нее вдруг дошло, в каком она виде. Она почувствовала одеяла, ощутила свои обнаженные руки и ноги. Ей почудилось на мгновенье, что она и в самом деле теряет рассудок. Она огляделась, дико блуждая глазами, словно что-то искала. Он замер в страхе. Она увидела свои раскиданные по полу вещи.

— Кто меня раздел? — спросила она, впиваясь ему в лицо немигающим, неотвратимым взглядом.

— Я, — отозвался он. — Чтоб привести вас в чувство.

Она затихла на миг, вперив в него ужасный взгляд, приоткрыв рот.

— Значит, вы любите меня?

Он лишь стоял и смотрел на нее, точно заколдованный. Душа в нем растаяла.

Она подползла к нему на коленях и обвила его руками, обняла его ноги, прижимаясь грудью к его коленям и бедрам, держа его с непостижимой и судорожной уверенностью, прижимая к себе его бедра, плотнее притягивая его к своему лицу и горлу, глядя на него вверх горящими и смиренными глазами, преображенная, торжествующая в восторге первого обладания.

— Вы меня любите, — исступленно лепетала она с тоской и торжеством, с непостижимой убежденностью. — Любите. Вы любите меня, я знаю, знаю.

И страстно целовала его живот сквозь мокрую ткань, осыпала страстными поцелуями его колени, ноги, все подряд, не разбирая.

Он глядел сверху вниз на спутанные мокрые волосы, на животную плоть оголенных в неистовстве плеч. Он был озадачен, изумлен, испуган. Он никогда не помышлял о том, что может ее любить. Никогда не хотел любить ее. Когда он вытаскивал ее из воды и приводил в сознание, он был врач, она — пострадавшая, и только. Ничто личное не закрадывалось к нему в голову. Напротив — это вторжение личного претило ему до чрезвычайности, как нарушение врачебной этики. То, что она обнимала его колени, было неприлично, непристойно. Все существо его противилось этому, решительно и бурно. И между тем — между тем ему недоставало духу вырваться.