Александр Ванярх - Иван Страница 3

Собака, узнав в лыжниках старых знакомых, уже прыгала, утопая в глубоком снегу, им навстречу. Чистопородная высокая, статная, серая с белым брюшком и грудкой лайка с веселым визгом подбежала к путникам и тут же, развернувшись, понеслась обратно, почти настигаемая лыжниками.

«Радуется», — подумал Иван. Да и как тут не радоваться, в такой глухомани!

Подъехали к избушке. К ее дверям была прочищена тропинка в снегу, а в самом дверном проеме стоял, опершись на костыль, худой, высокий и бледный человек, в котором путники все же без труда узнали Егора. Он улыбался, его глаза блестели — то ли от яркого солнечного света, то ли от слез радости; но чисто выбритое лицо его все же не смогло скрыть желтизну болезненности, его дрожащие руки были разведены в стороны, готовые в любую секунду обнять самых близких для него людей.

А вороны кричали и кричали. Белоснежное покрывало вокруг хижины поблескивало хрусталиками алмазов, и только темно-зеленые, почти черные ели, окружавшие поляну, стояли все так же безучастно и торжественно.

После непродолжительных взаимных приветствий, обычных в такой обстановке, мужчины зашли в коридор, сняли поклажи, и Иван сразу шмыгнул через верхний лаз на чердак и оттуда весело закричал: «Тут они, Белогрудка и Черныш, спят себе, как ни в чем не бывало! Вот это природа. Голова с мой палец, а соображает, дай бог», — и, спустившись по добротной деревянной лестнице, зашел в жарко натопленные комнаты.

Изба, обыкновенная, рубленая, каких тысячи по сибирским просторам, все же была особенной, чем-то не похожей на других, и это сразу чувствовалось. Такая ж, как и везде, русская печь, но уже не кирпичная, а каменная, обмазанная глиной, но не побеленная. Везде хоть и убрано, но чувствовалось одиночество и мужская небрежность.

На стене возле окна забито подобие гвоздя, на котором наколото большое количество аккуратно вырезанных из березовой коры четырехугольных листочков, календарей, расчерченных на каждый год, где без труда можно было разобрать месяцы и дни, которые отмечались крестиками; по последнему календарю и крестику можно было понять, что сегодня 10 марта 1962 года.

Сначала Иван, а потом и Виктор занесли в комнату рюкзаки, выложили содержимое на большой деревянный стол. Тут были: тетради и ручки, соль и спички, мыло и зубной порошок, всевозможные лекарства, которые специально подбирала Настя, а Виктор поставил на пол совершенно новые унты, коробку всяких гвоздей и десятилитровую пластмассовую канистру с керосином, на что Егор восхищенно и с состраданием сказал:

— Вот керосин нужен, а унты… — и, помолчав, добавил. — Сколько я людям забот приношу!

Но его никто не слушал. Иван убежал смотреть хозяйство, прихватив с собой пушистого сибирского кота Ваську, немного ленивого и добродушного, а Виктор с улыбкой сказал:

— А ты сколько раз меня, да и того японца, Ково, выручал, можно сказать, от смерти спас! Если бы не ты, я бы уже давно гнил в сырой земле какого-нибудь лагеря.

— Дак то — была война, а вот уже почитай восемнадцать лет люди в мире живут. Хоть для меня-то война продолжается…

Вернулся Иван и разочарованно произнес:

— Я думал, козлята есть, а там только старухи, — и сел рядом с Егором, но тот быстренько встал на свои костыли, подошел к печке, поставил кастрюли.

Иван ласково отстранил его и за считанные минуты приготовил приличный обед. Виктор извлек из потайного кармана бутылку самогона и налил всем по стопке. Егор глотнул глоток, Виктор выпил, а Иван отказался. Обедали все аппетитно, а Иван так уплетал за обе щеки. После еды они вместе осмотрели хозяйство: живности поубавилось, куриц с петухом осталось пять и две козы.

Хотя Егор передвигался с трудом, но хозяйство вел отменно, все было в добротном состоянии, даже летний инструмент починен и висел под потолком, включая две крестьянские лопаты. Тут же, не выходя из дома, можно было попасть в маленькую, уютненькую баньку, где пахло березой и древесиной. Иван вызвался натопить парную. А Егор с Виктором вернулись в избу и, пока Иван управлялся в бане, вели неспешный разговор.

Близился вечер. Беседа двух фронтовых друзей была ровной и степенной, нельзя было понять, о чем они говорят, казалось, что они вот только вчера расстались и теперь продолжают прерванные мысли. Никто бы не подумал, что говорят они в последний раз и, зная об этом, обсуждение ведут спокойно и обстоятельно.

— А куда же все это: избу, огород, живность? — спросил Виктор.

— И об этом я думал. Считаю — все нужно сжечь. Живности к тому времени не останется, питаться-то мне чем-то надобно будет, вот только кот Васька да лайка, дак кот и тут не пропадет, а Бурана возьмешь себе, пес еще молодой, послужит… Да, самое главное: помнишь, я рассказывал, что нашел однажды в горах самородок? До сих пор храню — вон, на полке в тряпице завернуто? Там почитай, килограмм золота будет, возьмешь его сейчас, а отдашь Ивану, когда женится, не раньше… Пусть сначала ума наберется.

— А как на все это сам Иван посмотрит?

— Ну, он не дурак, поймет, а про золото — молчок, иначе и Ивану жизнь испортим». Послышался голос Ивана:

— Давай, мужики, сто градусов по Цельсию, ухом чую, и вода уже кипит!

В огромной двухсотлитровой бочке действительно булькала вода, а в рядом стоящей, половинной, трещали камни.

Мужчины вышли в предбанник и сели на белую выскобленную лавку.

— Я вот все удивляюсь, как ты смог тогда притащить эти бочки? — сказал Виктор, — Почти десять километров будет.

— Дак я и сам сейчас удивляюсь, а вот тогда, когда увидел их на песчаной отмели у реки, так и думать не успел, оттащил подальше, чтобы не смыло, а зимой за трое суток, но дотащил. Зато глянь, какая печь получилась!

Печь действительно была хороша: огромная топка, туда влезало почти метровое бревно, пылало, как паровозное горнило.

— Да что бочка! Жить захочешь, не то сделаешь. Помнишь, двух козлят я у тебя взял, так почитай сто верст тащил, а курицу? Что вспоминать, четырнадцать лет — не четырнадцать дней.

Иван, до сих пор подбрасывающий дрова в печку, разогнулся и как-то особенно внимательно посмотрел на обоих мужчин.

— А я вот тоже живу у дяди Вити пятнадцатый год. Может, это вам тоже что-то говорит?!

— Еще бы, — улыбнулся дядя Егор, — небось, за Дуней уже всерьез ухаживаешь?

— Причем тут Дуня? — побагровел и без того красный Иван.

— Дак ты мне сам рассказывал прошлым летом.

— Уехала его Дуня, — сказал Виктор, — на Алтай родители увезли.

— Другая найдется, — успокоил Егор.

— Не найдется, — со злостью ответил Иван, — больше таких не будет. Ты вот, дядя Егор, так и остался один, не нашел другой Дуни.

— У меня не Дуня, а Варвара была, — как-то мечтательно и гордо сказал Егор.

— Варвара?! Дядя Витя вчера мне сказал, что мать мою тоже Варварой звали, а на фронте вы вместе были, значит, ты и показывал ему ее фото?

Иван подошел вплотную к взрослым, в правой руке он держал полено, его решительный и в то же время умоляющий вид сделал свое дело, и взрослые не выдержали. Первым встал Виктор:

— Ну, вот что, Иван, хотели мы с тобой завтра поговорить, но, да видно судьба такая. Я выйду, а у вас с дядей Егором мужской разговор будет. Одно скажу: дядя Егор — твой отец, и постарайся понять его.

И он вышел, потихоньку прикрыв дверь бани.

Прошел в жилую комнату, достал с полки тряпицу, в которой замотан был самородок, развернул его, и драгоценный металл сверкнул во всей его неоценимой красоте. Кусок был почти гладким, будто отшлифованным, без прослоек и примесей. Виктор и раньше видел самородки, но такие — редкость. Осмотрев, завернул его снова, потом достал из мешка парусиновую рукавицу и сунул слиток туда и положил на самое дно. Оделся и вышел в коридорчик, где в конуре-избушке сидела лайка. Она выскочила и нетерпеливо завертелась у двери. Виктор открыл дверь, вынес лыжи и стал надевать их.

Солнце уже скрылось за сопками, но на дворе было еще довольно светло, вороны приутихли, изредка слышался их негромкий грубый говор. Где-то далеко загудел олень, его голос эхом несколько раз отскочил от сопок и, прохрипев протяжным «У-у-у-у», затих. Собака, выскочив следом за Виктором, радостно подпрыгивая, звала человека вниз по ручью, потом дальше, к большой реке, на охоту. Но уставший Виктор, медленно передвигая лыжи, большим кругом обошел все строение и, отметив его добротность, подумал, что, может, и не надо все это сжигать, а может, Егор и не умрет, а проживет еще несколько лет, а к тому времени появится возможность объявиться ему на людях и незачем будет хранить проклятые тайны…

А в предбаннике уже закончился «мужской разговор». Иван теперь сидел на бревне напротив Егора, в полутьме фигуру его различить было трудно, только лицо выделялось белым пятном.

— А кого я порешил и за что, тебе знать не надо. Так оно и мне спокойнее будет, и тебе проще. Просто отомстил я за муки и смерть моих родителей. А того, кто нас с твоей матерью приютил в начале нашего бегства, уже, видать, нет на свете, искалеченный он весь был. У меня родственников не осталось, только сестра моя сводная, но я не хотел бы, чтобы ты с ней встречался. Она человек хороший и помогала нам с тобой почти год, но потом… А у матери твоей были родители, может, и поныне живут. Чтобы на них никто не мог отыграться, я и не извещал их ни о чем. Вначале у нас мысля, была сразу сюда податься, но я решил отомстить, тем более что узнал я, кто был виноват, прямо перед выездом, да потом Варвара тобой ходила уже на девятом месяце. А в том, что она умерла, вины моей нет, в селе еще хуже было бы. А так все же настоящий фельдшер роды принимал. Видать, судьба у нее такая…