Менделе Мойхер-Сфорим - Фимка хромой Страница 3

Зной, тишина, изумительная красота.

Я разлегся на возу в одной, извините, рубашке и арбаканфесе, сдвинув на самую макушку стеганую шапку и опустив до пят бреславльские шерстяные чулки, которых я, грешным делом, не снимаю и летом. Я весь взопрел. Сам по себе пот был бы мне, пожалуй, даже приятен, если бы солнце не светило прямо в лицо. Потеть я люблю и в бане в самую жару могу часами лежать на верхнем полке… Отец мой, царствие ему небесное, с детства приучил меня к этому. Он был горячий, закаленный человек, страсть как любил париться, потеть! Этим качеством он приобрел известность и снискал всеобщую любовь среди своих сограждан. В этом сказывалась изюминка его еврейской души, весь ее пыл. Потому его и считали почтенным, богобоязненным человеком и говорили о нем с уважением: «Да, в искусстве париться он дока! Он до тонкости понимает, что такое баня! Потеть он умеет, на это он мастер!»

Еврею вообще не привыкать стать потеть. Нет ни одной субботы, ни одного праздника, которые еврей мог бы справить, не потрудившись до седьмого пота. Во всем мире, пожалуй, не найдется ни одного народа или племени, которые могли бы в этом отношении поспорить с евреями… Но не в этом суть.

А как хочется освежиться, когда ты в испарине! В горле у меня пересохло, пить хочется до смерти, к тому же терзает голод. Лукавый снова наседает на меня, еще пуще прежнего. Он приводит мне весь перечень еврейских блюд: жаркое с кашей, кисло-сладкое мясо, лапшевник с «жуликом» — фаршированной шейкой, фарфель[6] со шкварками… Помираю! До чего аппетит разыгрался, а бес продолжает свое: галушки, голубцы, студень с ломтиками печенки, редька с луком, индючьи гребешки с тушеным пастернаком… И вдруг, не знаю каким образом, перед моими глазами как из-под земли вырастает моя кстомка. «Лехаим, чудак этакий! — журит меня сатана. — Довольно дурака валять!» Рука моя как-то помимо воли протягивается к котомке, раскрывает ее и быстро хватает фляжку. Воровато озираюсь по сторонам и встречаюсь глазами с мой лошаденкой. Почесывая голову о конец оглобли, она обернулась в сторону кибитки и смотрит на меня укоризненно, будто хочет сказать: «Вот погляди! Задняя нога у меня распухла, обвязана тряпкой, глаз гноится, на шее болячка. Убей меня бог, если я когда- нибудь знала вкус овса. И тем не менее — что поделаешь? — тащусь голодная, хворая, разбитая, а из работы не выпрягаюсь…» Фляжка выскользает у меня из рук и водворяется на свое место. Отодвигаю котомку подальше от себя и, пристыженный, глубоко вздыхаю: «Вот у кого нужно уму-разуму учиться! Бог ставит нам в пример животных… Нет, коняга моя! И я тащу свое ярмо, я тоже от работы не отлыниваю. Ничего, уважаемая, черт нас обоих не возьмет! И человеку и скотине господь помогает…» Но не в этом суть.

Стоит еврею однажды побороть в себе гнусную страсть к чревоугодию, как еда для него утрачивает особое значение и он уже всю жизнь может обходиться почти совсем без нее. Даже сейчас, в наши дни, найдется немало евреев, у которых сохранились лишь едва заметные признаки желудков. Есть все основания надеяться, что со временем — только бы не перевелись на свете «коробочный сбор» и разные благодетели — евреи все больше и больше будут отвыкать от еды, так что у последующих поколений от внутренностей, если не считать геморроя, вообще никаких следов не останется. Зато уж и вид будет тогда у евреев — всему миру на удивление…

Я хочу этим сказать, что, оттолкнув от себя котомку, я как-то приободрился и почувствовал себя гораздо лучше. Я стал думать о торговых делах, напевая мотив какой-то скорбной молитвы. Казалось бы, все в порядке. Но в это время нелегкая принесла хорошенькую молодую крестьянку с кувшином земляники, самого любимого моего лакомства.

Будь на моем месте кто-либо другой, какой-нибудь святоша, он истолковал бы эту историю по-своему: сам сатана, мол, в образе женщины явился ему под благовидным предлогом… Ничего подобного! Я нарочно внимательно присмотрелся. Обыкновенная крестьянка! Предлагая купить у нее всю землянику вместе с кувшином за пятачок, она сунула мне ягоды под самый нос. От аромата у меня дух захватило. В рот набежало полно слюны, сердце заныло. Даже в глазах помутилось — до того захотелось ягод. Из опасения, что я не смогу устоять против соблазна, я соскочил наземь, как человек, удирающий от пожара. Непонятно, как я себе рук и ног не сломал!

— Реб Алтер! — закричал я не своим голосом, намереваясь призвать его в свидетели.

Реб Алтер лежал, растянувшись, на возу спиной, извините, кверху, подперев обеими руками голову. Его красное как мак лицо, раскрытая рыжеволосая грудь, весь его загорелый, обожженный вид говорили о том, что он изнемогает от жары, так что мне его даже жалко стало.

— А-а? — замычал Алтер в ответ, не двигаясь с места. — Что случилось?

Крестьянка с земляникой, гляжу я, куда-то исчезла, будто сквозь землю провалилась. И я, чтоб выйти как-нибудь из положения, спрашиваю Алтера:

— Как вы думаете, который теперь час?

— Сколько времени, спрашиваете? — глухим голосом отвечает Алтер. — Понятия не имею! До вечерней зари глаза еще не раз на лоб полезут… Ну что ж делать… Ах, жара какая!

— Жара первостатейная! — говорю я, шагая рядом с кибиткой Алтера. — Греетесь, реб Алтер? Я думаю, пора бы наших «орлов» попасти: устали, бедняги, еле ноги тащат. До тракта на Глупск еще добрых две-три версты, да, пожалуй, и с хвостиком. А неподалеку отсюда, там, где начинается лес, я вижу слева хорошее местечко, где можно попасти лошадей.

Несколько минут спустя мы свернули с дороги и добрались до места, где был и лес, и прекрасные поля, и болотце, и прочие замечательные вещи. Мы распрягли наших рысаков, пустили их на травку у опушки леса, а сами прилегли под деревом.

3

Алтер Якнегоз тяжко страдал. От жары он еле дышал, вздыхал, кряхтел, так что меня от жалости за сердце хватало. Чтобы несколько приободрить Алтера, а кстати, поболтать немного и убить таким образом время, я затеял с ним разговор:

— Жара, видать, здорово вас донимает, реб Алтер?

— Бе! — односложно ответил Алтер и, насупившись, забрался дальше под крону дерева, хотя это и не спасало от проникавших сквозь ветви лучей солнца.

— Трудно дается этот пост! Вы, я вижу, стонете! — стал я допытываться, твердо решив про себя во что бы то ни стало добиться от него ответа.

— Бе! — снова произнес Алтер, залезая еще дальше под крону дерева.

Меня этот ответ, однако, не удовлетворил. «Эге! — подумал я. — Ты упрям! Ну ничего, ты у меня заговоришь! Оставим в покое жару и пот. Надо затеять деловой разговор, — это лучшее, единственное средство развязать еврею язык».

Купец даже на смертном одре мигом оживает, как только услышит о делах, и в такую минуту даже ангелу смерти к нему не подступиться. Я и злейшему врагу своему не пожелал бы попасть к купцу в такой момент, когда дело ему еще только мерещится. Он готов тогда уничтожить взглядом всякого, даже лучшего Друга, даже брата родного… Но не в этом суть.

Обращаюсь к Алтеру.

— А мы с вами, реб Алтер, — говорю я ему, — кажется, дело сделаем! Хорошо, право, что мы сегодня встретились. Эх, есть у меня товарец — первый сорт! Чистое золото!

Средство подействовало! Алтера будто подменили. Он приподнялся и посмотрел на меня, насторожившись. А я его стал еще больше подзуживать:

— На сей раз, реб Алтер, мы с вами будем торговать за наличный расчет. Ведь вы из Ярмолинцев едете, с ярмарки. У вас, наверное, не сглазить бы, полны карманы денег…

— Да, да! Полны карманы… Сердце у меня полно болячек… — нахмурившись, ответил Алтер. — Знаете, что я вам скажу, реб Мендл… Ничего, конечно, не попишешь… Но человеку без счастья лучше вовсе не родиться… Дела! Захотелось мне новых дел! Другой бы на моем месте — ого-го! А у меня ничего не выходит, все, как говорится, маслом вниз летит! Этакое несчастье! Даже рассказывать больно. Но виду показывать нельзя. Хоть плачь да слезами умывайся. Что же делать?

Ясно, что с моим Алтером что-то неладно, с ним приключилась какая-то беда. Сейчас, когда язык у него развязался, достаточно лишь немного нажать, чтобы он наговорил с три короба. За мной задержки не было. Я нажал основательно, мой Алтер раскачался и принялся рассказывать о своей беде:

— Словом, приехал я в Ярмолинцы на ярмарку. Приехал, стал со своим фургоном на площади, понимаете ли, выложил товар. Ну что ж! Ничего. Стою, дожидаюсь покупателей. Горе мое понесло меня на ярмарку. Скверные у меня сейчас дела, не про вас будь сказано. Жмут со всех сторон. Типограф требует денег. Это бы еще с полбеды, — пусть требует. Плохо, понимаете ли, что он не хочет больше товару давать!.. А старшая дочь у меня в летах. Девице, понимаете ли, замуж надо. Вот и изволь ломать себе голову — искать жениха. Женихи, конечно, есть, но жениха, то есть, понимаете ли вы меня, — жениха! — нет… А тут, как на беду, моей жене вздумалось родить мальчика, к тому еще перед самой пасхой. Вы понимаете, что это значит, когда жена рожает мальчика! Шума-то сколько! Но ничего, конечно, не попишешь…