Джером Джером - Пол Келвер Страница 3

— Ты был на небе.

— А я думал, что на небо мы отправляем после смерти, а прибываемся на землю совсем не оттуда, — сказал я. Хорошо помню, что сказал «прибываемся». В то время я много думал над особенностями словоупотребления и никак не мог понять, почему поезд «прибывает», но «отправляется», и часто, к ужасу матушки, говорил «отправляет», но «прибывается».

Миссис Ферси презрительно поморщилась, но поправлять меня не стала: матушка убедительно просила ее не затруднять себя вмешательством в эту сферу моего образования, дабы не путать ребенка возможными расхождениями во взглядах на литературную норму.

— Тебя принесли с неба, — повторила миссис Ферси, — на небо ты и отправишься, если будешь хорошо себя вести.

— А всех мальчиков и девочек приносят с неба?

— Говорят, что всех. — Судя по тону миссис Ферси, было ясно: это — распространенное заблуждение, которое лично она не разделяет.

— А вас тоже принесли с неба, миссис Ферси?

На этот счет ответ миссис Ферси не оставлял никаких сомнений.

— Конечно, а откуда же еще?

И сразу же, к стыду своему вынужден признаться, я перестал испытывать священный трепет перед Небесами. Еще раньше меня несколько смущало, что все, кого я знал, собираются туда — так, по крайней мере, мне казалось; теперь же, когда выяснилось, что и миссис Ферси взялась с неба, его очарование сильно померкло в моих глазах.

Но и это еще не все. Откровения миссис Ферси сулили мне новые разочарования. То, что моя судьба ничем не отличается от судьбы других мальчиков и девочек, меня мало радовало. С детским эгоизмом я сосредоточился на собственных невзгодах.

— Так ведь я и на небе никому не был нужен. Меня там что, не любили? — спросил я.

Страдальческие нотки в моем голосе затронули за живое даже миссис Ферси. На сей раз она меня пожалела, чего раньше за ней не замечалось.

— Любили, любили. Еще как любили. И я тебя люблю, да уж больно ты надоедливый, иногда хочется отдохнуть от тебя.

В этом-то мне сомневаться не приходилось. Хоть и был я мал, но все же догадывался, что частенько меня укладывают сдать не в шесть, как положено, а в половине шестого.

Утешение получилось слабым. Мне стало окончательно ясно, что никому я не нужен — ни на небе, ни на земле. Богу я не нужен; Он с радостью спровадил меня. Матушке я не нужен, она и без меня бы обошлась. Никому я не нужен. Так зачем же я здесь?

И вдруг мне показалось, что я нахожусь в темной комнате, где сама собой открылась и тут же захлопнулась дверь — это меня осенило, что где-то есть Нечто, и я ему нужен, иначе меня бы и не было; я чувствовал, что принадлежу этому Нечто, но и это Нечто принадлежит мне; это Нечто в такой же степени является частью меня, в какой и я являюсь частью его. В детстве это чувство не раз посещало меня, но никогда не удавалось выразить его словами.

Много лет спустя сын одного португальского еврея объяснил мне, что все это значило.[4] Но сам я тогда мог сказать лишь одно: впервые я осознал, что живу, что я — это я.

Но недолго сиял свет в моей темной душе, и опять я ощутил себя маленьким мальчиком, который сидит у камина в няниной комнате, терзается неразрешенными проблемами и мучает деревенскую женщину вопросами о смысле жизни.

Тут мне приходит в голову новая идея, точнее, я вспомнил свои старые размышления на эту тему.

— Няня, почему у нас нет мужа?

Миссис Ферси отложила шитье и пристально посмотрела на меня.

— В голове у тебя одна чушь, — таково было ее заключение. — У кого это нет мужа?

— Как у кого? У матушки.

— Не болтайте глупостей, мастер Пол; вам великолепно известно, что у вашей мамаши муж есть.

— Нет, нету.

— И не спорь. Муж твоей мамаши — твой папенька, сейчас он живет в Лондоне.

— А зачем он нам?

Миссис Ферси не на шутку вспылила.

— Гадкий мальчишка! В Писании сказано: чти отца своего, а ты? Побойся Бога! Отец работает не покладая рук, зарабатывает деньги, чтобы сынок его мог здесь прохлаждаться, а тот: «Зачем он нам?». Вот уж неблагодарное отродье! Постыдился бы!

А вот и не отродье, а вот и благодарное! Ничего такого я говорить не хотел, просто передал разговор матушки с теткой, который подслушал на днях.

Тетка сказала: «Ага, явилась, голубушка! Опять хандрит? Вот уж мастерица по этой части!» Тетка имела полное право читать проповеди на эту тему. Сама она была вечно всем недовольна, но брюзжала как-то задорно.

Матушка стояла у окна, заложив руки за спину, — ее любимая поза — и смотрела в сад. Кажется, была весна — я припоминаю белые и желтые крокусы в зеленой траве.

— Хочу мужа, — сказала матушка капризным детским голоском, и я тут же вспомнил сказку, которую мы с ней недавно читали; мне показалось, что матушка вот-вот превратится в маленькую девочку. — И как можно жить без мужа?!

— Упаси нас Господь! — ответила тетка. — Да сколько же этой дамочке надо мужей? Один, кажется, уже есть.

— А что от него проку, если он за тридевять земель?! — надула губки матушка. — Мне он нужен здесь, чтобы я могла быть с ним!

Мне часто рассказывали об этом самом отце: он живет в Лондоне, и ему мы обязаны всеми благами жизни; но попытки представить его во плоти ни к чему не приводили, и в моем детском сознании он существовал в виде некоего духа. Я был согласен с матушкой, что, как бы многим мы ни были ему обязаны, такой отец не может заменить настоящего, живого отца, какие бывают у более счастливых детей — этакий здоровый, сильный, отважный; такой может и по саду тебя прокатить на закорках, и кораблики с тобой пускать.

— Ты не поняла, няня, — объяснил я. — Я говорю о таком муже, которого можно потрогать.

— «Потрогать!» Ладно, не ной, скоро потрогаешь, не долго осталось ждать, — ответила миссис Ферси. — Как только твой отец все подготовит, он даст знать, и вы отправитесь к нему в Лондон.

Я чувствовал, что миссис Ферси так ничего и не поняла. Но я предвидел, что дальнейшие мои объяснения до добра не доведут, — миссис Ферси еще более распалится, и потому решил ограничиться незатейливым, вполне конкретным вопросом;

— А как попасть в Лондон? Сначала надо умереть?

— Вот наказание Господне! — сказала миссис Ферси тоном, в котором звучало не столько удивление, сколько отчаяние. — Таких глупых людей я в жизни своей не встречала. Сил моих больше нет!

— Прости меня, няня, — ответил я. — Я думал…

— А ты поменьше думай, — посоветовала мне миссис Ферси. — Лондон, — продолжала добрая женщина, зная по опыту, что я не оставлю ее в покое, пока не уясню все как следует, — это большой город, туда надо добираться на поезде или на подводе. В один прекрасный день — теперь уж недолго осталось ждать — мамаша получит от папеньки письмо, что все, дескать, готова Тогда вы с мамашей и теткой уедете от нас и будете жить в Лондоне; тогда-то ты наконец оставишь меня в покое.

— И мы уже больше сюда не вернемся?

— Ни за что на свете.

— И я больше не буду играть в саду и не побегу по дорожке, когда меня позовут к чаю, и не увижу старую башню?

— Ни за что на свете. — По-моему, миссис Ферси произносила эту фразу с явным удовольствием. Голос ее звучал торжественно, как на молитве.

— И больше я не увижу ни Анну, ни Тома Пинфольда, ни ослика, ни нашу собаку, ни тебя? Никогда-никогда? — В тот момент мир вокруг рушился, и почва уходила из-под ног, и я готов был ухватиться за любую соломинку, пусть даже такую пересохшую, как миссис Ферси.

— Ни за что на свете Вы уедете, у тебя начнется новая жизнь. И я надеюсь, мастер Пол, — добавила она, сделав набожное лицо, — что заживете вы богато. И ты наконец научишься себя вести…

Но добрые напутствия миссис Ферси — она желала мне еще чего-то хорошего — не достигли моих ушей. Я стоял, ошеломленный новой загадкой. Ну и жизнь у меня — ничегошеньки в ней нельзя понять! Человек уезжает, покидает места, прекрасней которых в мире нет, и никогда больше сюда не вернется. Человек бросает свои любимые занятия, свои игры и уезжает в чужедальнюю страну, чтобы начать там новую жизнь. Человек расстается с друзьями, которых знал всю свою жизнь, и больше никогда их не увидит. Все-таки странная это штука, жизнь, и если хочешь ее понять, то сиди смирно и смотри на огонь, думай да слушай, что там болтает няня.

Вечером, когда матушка пришла пожелать мне доброй ночи, я отвернулся к стенке и, решив обидеться, притворился спящим — у детей, как и у взрослых, бывают свои капризы; но когда матушка нагнулась, чтобы поцеловать меня, и я ощутил на щеке ласковое прикосновение ее волос, моя обида куда-то улетучилась, и, обвив ручонками ее шею, я крепко прижался к ней и задал вопрос, который весь вечер не давал мне покоя:

— Ты ведь не отдашь меня обратно? Ведь я у тебя живу уже долго?

— Отдать тебя обратно?

— Да, но ведь я уже большой, и аисту меня не унести.