Михаил Салтыков-Щедрин - Деревенская тишь Страница 3

— Ну, и сиди не евши: зачем пустяки говоришь!

Молчат.

— Не люблю я, когда ты пустяки мелешь!

Молчат.

— И кого ты этими пустяками удивить хочешь?

Батюшка краснеет, Кондратий Трифоныч тяжко вздыхает и произносит:

— Ох, скука-то, скука-то какая!

— Время неблагопотребное, — рискует батюшка, но тут же обнаруживает беспокойство, потому что Кондратий Трифоныч смотрит на него сурово.

— И откуда ты этаким глупым словам научился? говорил бы просто: непотребное время! И не надоело тебе язык-то ломать! — строго говорит Кондратий Трифоныч.

Опять водворяется молчание, изредка прерываемое глубокими вздохами Кондратия Трифоныча. Батюшка вынимает платок из кармана и начинает вытирать им между пальцев.

— Что это я все вздыхаю! что это я все вздыхаю! — произносит Кондратий Трифоныч.

— О гресех… — начал было батюшка, но не окончил, а только пискнул.

— Тьфу ты!

Молчат.

— А ты слышал, что Скуракин на днях такого же вот, как ты, попа высек? — спрашивает внезапно Кондратий Трифоныч.

— Сс… стало быть, следствие наряжено?

— Да, брат, тоже вот все говорил: «о гресех» да «благоутробно» — ну, и высек!

Всю эту историю Кондратий Трифоныч сейчас только что выдумал, и никакого попа Скуракин не сек. Но ему так понравилась его выдумка, что он даже повеселел.

— Да, брат, права наши еще не кончились! Вот вздумал высечь — и высек! Ищи на нем!

— Однако, позвольте, Кондратий Трифоныч, осмеливаюсь я думать, что господин Скуракин поступил не по закону!

— Ну! по какому там еще закону! Известно, секут не по закону, а по обычаю!

— Позвольте, Кондратий Трифоныч! Я все-таки осмеливаюсь полагать, что господин Скуракин не имел никакого права!

— Высек — и все тут!

— Высечь недолго-с…

— Ну да… и долго, и не долго… а высек!

Батюшка крякнул; он видимо был обижен. Что ж это такое, в самом деле? И с какой стати Кондратий Трифоныч завел такую пустую материю? и не заключают ли слова его фигуры иносказания?

— Стало быть, этак всех высечь можно? — произнес он с видимым волнением.

— Всех!

— Стало быть, и… — Батюшка недоговорил.

— Стало быть, и…

Батюшка обиделся окончательно. Мало-помалу он так разревновался, что даже встал и начал прощаться.

— Уж я, Кондратий Трифоныч, лучше в другой раз приду, когда улучится более благоприятная минута, — сказал он.

— Ну, да постой! куда ты! это ведь я пошутил!

— Неблагообразно шутить изволите!

— Фу, черт! опять ты с своим благоутробием! да говорят тебе: пошутил!

— Нет, Кондратий Трифоныч!

— Слышишь, говорят: пошутил!

— Нет-с, Кондратий Трифоныч!

— Ну, и ступай! ну, и пропадай! Только ты у меня смотри: ни всенощных, ни молебнов… ни-ни!

— И не надо-с! собственную же свою душу не соблюдете!

Батюшка ушел, в передней опять послышалось откашливание и сморкание; Кондратий Трифоныч опять почувствовал прилив тоски.

— Эй! воротить его! — крикнул он.

Ванька побежал, но воротился с ответом, что батюшка не идет.

— Сказать ему, что я умираю!

Батюшка воротился, но стал у самой двери.

— Что вам, сударь, угодно? — спросил он с достоинством.

— Да садись же ты!

— Нет-с, и дома посижу!

— Ну, да полно! благопрости ты меня! поблагобеседуй ты со мной! Ну, видишь?

Батюшка колебался.

— А не то, давай почавкаем что-нибудь! А если и это не нравится, так поблаготрапезуем!

Батюшка плавными шагами приблизился к стулу и сел. Но он все-таки еще не совсем оправился, потому что опять вынул из кармана платок и начал вытирать им между пальцев.

Приносят водку; Кондратий Трифоныч наливает рюмку и подносит батюшке; но в ту минуту, когда батюшка уж почти касается рукою рюмки, Кондратий Трифоныч делает быстрый маневр ,и мгновенно выпивает водку сам. Батюшка крякает и опять косится на шапку. Однако на этот раз все устраивается благополучно.

— Я думаю на будущий год молотилку выписать! — говорит Кондратий Трифоныч, а сам в то же время думает: «Кукиш с маслом! на какие-то деньги ты выпишешь!»

— Это полезно, — отвечает батюшка, — и крестьяне от вас позаняться могут.

— Я и сеноворошилку куплю, — упорствует Кондратий Трифоныч, — да вот еще сеялка такая есть…

— Сс… — произносит батюшка.

Молчат. Выпили по другой.

— У меня имение хорошее! — говорит Кондратий Трифоныч.

Батюшка, неизвестно с чего, вдруг распростирает руки, как будто хочет обнять необъятное.

— Ну да! Это надо сказать правду, что хорошее! нужно только руки приложить! — продолжает Кондратий Трифоныч, — вот я с будущего года молоко в Москву возить стану!

— Экипажцы, стало быть, такие сделаете?

— Ну да! Положим, например, что корова дает… ну, хоть ведро в день!

Батюшка крякает и откидывается назад.

— Ну да… ну, хоть ведро в день! положим, хоть по восьми гривен за ведро… сколько это будет?

Кондратий Трифоныч задумывается и в рассеянности выпивает третью рюмку. Батюшка съедает грибок.

— Одного торфу сколько у меня! — вдруг восклицает Кондратий Трифоныч.

— Стало быть, торфом торговать будете? — спрашивает батюшка и, приложив руку к сердцу (дабы не распахнулась ряска), крадется к столу, чтоб отрезать кусочек ветчинки.

— Всем буду торговать! и молоком буду торговать! и торф буду продавать! и ягоды в Москву буду возить! Нонче, брат, глядеть-то нечего! нонче, брат, дворянскую-то спесь надо побоку!

— Сс… — удивляется батюшка, — стало быть, изволите находить, что непредосудительно?

Вместо ответа Кондратий Трифоныч выпивает четвертую и в то же время указывает на графин батюшке, который немедленно следует его примеру.

— А позвольте узнать, — спрашивает батюшка, — как же теперь купцы, мещане… стало быть, им возбранено будет торговать?

— А мне что за дело!

— Стало быть, этого уж не будет, чтоб всякому, то есть званию предел был положен?

— Не будет! а что?

— Ничего-с; конечно, по Писанию, оно не то чтоб… потому, есть купующие, есть и куплю деющие, есть возделывающие землю, есть и поядающие…

— Ну, так что ж?

— Ничего-с… я к примеру-с…

— И кого только ты этими глупостями удивить хочешь!

Молчат.

— А то вот еще искусственным разведением рыб заняться можно! — вдруг изобретает Кондратий Трифоныч.

— Сс… стало быть, всякую рыбицу у себя завести можно?

— Всякую!

— Сс… подумаешь, какую, однако, власть над собой человек взял!

— Да, брат, власть!

— Только тверди и звезд небесных еще соделать не может!

— А рыбу может всякую!

— И небезвыгодно?

— Какое, к черту безвыгодно! ты пойми, сколько в Москве стерлядь-то стоит!

— Что ж, это дело хорошее! может, и крестьяне около вас позаймутся.

Молчат. Кондратий Трифоныч слегка зевает.

— Я нонче все буду сам! лес рубить буду сам! молоко в Москву возить — сам! торф продавать — сам! — говорит он, приходя внезапно в восторг.

— Доброе, сударь, дело — отвечает батюшка.

— Нонче, брат, не то, что прежде! нет, брат, шалишь! нонче везде все сам: и посмотри сам, и свесь сам, и съезди везде сам, и опять посмотри, и опять свесь!

Кондратий Трифоныч, говоря это, суетится и тыкает руками, как будто он в самую эту минуту и смотрит, и весит, и куда-то едет.

— Это точно; и предки наши говаривали: «Свой глазок смотрок!»

— Предки-то наши только говаривали, а сами одну навозницу соблюдали!

Батюшка снисходительно улыбается. Водворяется молчание.

— Хорошо бы машину какую-нибудь выдумать! — говорит Кондратий Трифоныч.

— Про какую такую машину говорить изволите?

— Ну, да какую-нибудь… чтоб и жала, и косила, и лес бы рубила, и масло бы пахтала… и везде бы один привод действовал!

— Слышно, англичане много всяких машин выдумывают!

— Сидел бы я себе дома, да делал бы, да делал бы машины, а потом в Москву продавать возил бы.

— Вот бог англичанам на этот счет большую остроту ума дал! — настаивает батюшка.

— А нашим не дал!

— Зато наш народ благочестием и благоугодною к церкви преданностью одарил!

— Ну, и опять тебе говорю: кого ты своими благоглупостями благоудивить хочешь?

Батюшка окончательно конфузится и закусывает губы. Напротив того, Кондратий Трифоныч воспламеняется и постепенно входит в хозяйственный азарт. Он объясняет, что можно налима с лещом совокупить и что из этого должна произойти рыба, у которой будет печенка и молоки налимьи, а тёшка лещиная; он объясняет, что примеры подобного совокупления случались и в природе: стерлядь совокупилась с осетром, и вышла рыба шип, которую он ел на обеде у губернатора.

— Не у теперешнего, — прибавляет он, — теперь у нас какой-то гордишка, аристократишко какой-то, а вот у прежнего, у генерала Слабомыслова!

Он объясняет батюшке, какую он машину выпишет: и дрова таскать будет, и пахать будет, и воду носить будет, и топить ее будет не дровами, а землей, — все землей!