Адальберт Штифтер - Лесная тропа Страница 3

Условно-романтический сюжет «Кондора», казалось бы, ничего общего не имел с подлинно пережитой его автором драмой. И читатели сразу распознали близость «Кондора» к немецкой сентиментальной и романтической прозе — Штифтер здесь еще слишком явный ученик предтечи немецкого романтизма Жан — Поля Рихтера. Соединение лиризма с иронической интонацией, герой — разочарованный юноша, ищущий успокоения в величии девственной природы, обличали в авторе романтика. Но уже в этом первом рассказе есть его «особая примета» — пейзаж, удивительный по тонкости наблюдения и реалистической конкретности.

«Кондор» понравился публике, и с этих пор Штифтера охотно печатали ежегодник «Ирис» и другие журналы.

За «Кондором» последовали «Степная деревня» — история поэтически одаренного юноши-крестьянина, который долго скитается по свету и, возвратись в родные края, становится просветителем своих невежественных односельчан, и «Полевые цветы», где каждая главка обозначена названием полевого цветка. Это письма молодого художника Альбрехта к другу — запись его впечатлений, размышления о жизни и об искусстве. Вскоре (в 1841 году) появился и первый вариант «Записок моего прадеда».

В 1844 году пештский издатель Густав Хеккенаст выпустил первую книгу рассказов Штифтера, названную автором «Этюды». Все рассказы, вошедшие в книгу, ранее публиковались в журналах, однако для сборника он переписывает их заново, создавая подчас новые редакции. Так, существенной переработке подвергаются и «Записки моего прадеда», любимая вещь Штифтера, которая, как «Фауст» — Гете, сопутствует ему всю жизнь. Именно эта вторая редакция помещена и в настоящем сборнике.

При переработке изменяется самая стилистика рассказов. Тон их становится более сдержанным и ровным, эмоциональные возгласы приглушаются, выспренняя романтическая фразеология уступает место деловитой строгости. Штифтер уже здесь добивается того, что будет декларировано им позднее как принцип «конечной простоты» (die letzte Einfalt). Некоторые произведения он перерабатывает и композиционно. Автор «Этюдов» все дальше отходит от фабульной занимательности, концентрируя главное внимание на психологической, нравственной эволюции персонажей. Называя свои рассказы «Этюдами», Штифтер шел не только от аналогии с живописью; он сознавал необычность избранного им жанра, его аналитический характер, отсутствие композиционной стройности. Выработка этой специфически штифтеровской манеры письма, новая поэтика знаменуют собой окончательное формирование воззрений Штифтера на мир, на человека, на природу и общество.

Ко времени появления в печати первой книги Штифтера соотношение социальных сил в Австрии существенно изменилось. Строительство железных дорог, начавшееся в середине 20-х годов, связало Австрию с остальной Европой и вывело ее из средневековой изоляции. Развитие машинного производства влекло за собой массовое разорение ремесленников, численный рост пролетариата. Возникала и крепла промышленная и финансовая буржуазия. Ускорившееся движение Австрии по пути капитализма обостряло классовые и национальные противоречия в империи и властно требовало изменения общественного порядка.

В 30-40-х годах XIX века в Австрии формируется либеральная оппозиция абсолютистскому режиму, выступающая под лозунгами «йозефинизма». В этот период национальная австрийская литература достигает небывалого расцвета, именуемого в трудах по истории литературы «предмартовским» (Vormärzliche Literaturblüte, то есть предшествующим мартовской революции 1848 года в Вене). На сцене венского «Бургтеатра» идут психологические драмы Грильпарцера; театры предместий ставят морализующие феерии Раймунда и сатирические комедии Нестроя; из Германии, несмотря на цензурные рогатки, ввозятся и распространяются сборники свободолюбивой лирики Грюна и Ленау.

Время, чреватое большими социальными переменами, всегда ставит перед писателем — самым чутким членом общества — множество нравственных проблем, заставляя его заново пересмотреть уже сложившийся моральный кодекс. Ситуация человека в условиях развитого буржуазного общества, мера его свободы, его возможности — одна из кардинальных проблем эпохи, получающих философско-этическое осмысление в литературе.

В драмах Грильпарцера 20-30-х годов ставится вопрос о свободе воли: буржуазная свобода предпринимательства, порождаемый ею безудержный эгоизм и своекорыстие толкают человека на путь преступлений против совести и морали; раз совершив их, он уже не свободен в своих поступках, и судьба его отныне предопределяется сущностью его деяний. Резиньяция — самоограничение, обуздание греховных страстей — таково средство от болезней века, которое предлагает Грильпарцер, сознающий бесплодность индивидуалистического бунта романтиков. Однако герои его драм, хоть и подводятся всей логикой событий к подобному итогу, все же оказываются не в силах применить к жизни выстраданную ими мудрость и гибнут, обуреваемые страстями (драматическая трилогия «Золотое руно»; «Счастье и падение короля Оттокара» и др.).

«Реакцией отторжения», вызванной в сознании художников новыми капиталистическими отношениями, объясняется то большое место, которое занимает в австрийской литературе начала 30-х годов патриархальная идиллия. В стране, десятилетиями находившейся на периферии европейского экономического и политического прогресса, сохранялись еще островки старозаветной патриархальности. Эти-то островки, как тихая пристань, где можно спастись от треволнений века, предстают в виде некоего социального идеала в произведениях Грильпарцера («Сон — жизнь», 1834) и Раймунда («Крестьянин-миллионер», 1826) с характерной для них консервативной ограниченностью. Развращенный капиталистический город противопоставляется здесь деревне, где людям удалось сберечь извечные нравственные ценности.

В кругу тех же проблем остается и зрелое творчество Штифтера — с его обостренным интересом к нравственной природе человека, с его идеализацией сельской жизни. Подобно Грильпарцеру, он требует от человека обуздания страстей и нравственного самосовершенствования; однако герои его чаще всего осуществляют «писательскую программу», достигая цельности характера и полноту существования, которые объективно могли бы противостоять разложению личности и отчуждению, сопутствующим эволюции капитализма. О Штифтере можно сказать то, что сказал о себе великий афинский драматург Софокл, сравнивая свои трагедии с произведениями Еврипида: «Он изображает людей такими, какие они есть, а я — такими, какими они должны быть». Проблемы своего времени Штифтер решает не путем отражения его реальных конфликтов, а путем создания своеобразной утопии, где царит разум, справедливость и доброе начало.

В чем видит Штифтер источник внутренней гармонии, обретаемой его героями? Прежде всего им является природа. Герой ранних новелл Штифтера — прямой потомок романтических странников Эйхендорфа и Мюллера или, в еще большей степени, сентиментально-восторженного юноши из романов Жан-Поля, героя, ищущего на лоне природы исцеления ран, нанесенных ему лживостью и лицемерием людей. Так, разочарованный в любви герой «Кондора» Густав уезжает в Америку, умножив число современников, получивших ироническое прозвище «Еurоpamüde» («утомленные Европой»), Вдали от «испорченного» Старого Света, в горах Кордильер хочет Густав «обрести новые просторы для своего смятенного, алчущего сердца». Природа для Штифтера не только великий целитель, но и великий наставник. Впервые эта тема звучит в «Степной деревне», герой которой, Феликс, в детстве пасший отцовское стадо в степи, обрел в природе подлинную школу, постигнув в ней чувством те основные закономерности жизни, которые дано постичь разумом лишь зрелому человеку.

Романтическая тема странствия среди природы переходит и в зрелые произведения Штифтера. Ей отданы прекрасные страницы в «Бригитте», в «Холостяке». Именно здесь раскрывается все мастерство Штифтера-пейзажиста. Зоркость живописца позволяет Штифтеру то выделить самые яркие и существенные детали ландшафта, то нарисовать выразительную панораму гор, степи, лесных дебрей, то увидеть эффект освещения или перспективы, казалось бы, противоречащий привычному восприятию, но в действительности на редкость точный. Щедрая и необычная метафорика делает ландшафт Штифтера полным жизни, одухотворенным. Но это уже не пейзажи «Степной деревни» или «Полевых цветов», где писатель еще отдает значительную дань антропоморфизму — романтическому (возможно возникшему под влиянием Ленау) одушевлению природы, которая как бы вторит душевным движениям героя. В зрелых вещах писателя могучая, величественная и прекрасная природа (Штифтер нередко рисует свои родные места, давая им вымышленные названия), казалось бы, противостоит человеку — властно и независимо. Она живет своей гармонической, замкнутой в себе жизнью, и буйство стихий, время от времени ошеломляющее людей, — это минутный диссонанс, который вскоре разрешается спокойным и благозвучным аккордом.