Шолом Алейхем - Мой первый роман Страница 3

Твоя верная, вечно любящая тебя невеста…»

На это я ответил немного туманно:

«Дорогая моя, любимая моя, славная моя, умница моя!

Ты не знала меня, потому что не видела меня, а тот, которого ты видела, – это не я, а мое отражение. Представь себе, что мы только что познакомились, что мы друг друга еще не видели, что мы как бы вновь родились. Как счастливы мы, не зная мира, этого лживого, отвратительного мира, и лживых отвратительных людей, населяющих его.

Твой до гроба верный, влюбленный жених…»

От нее я получил следующий ответ:

«Мой любимый, дорогой, богом ниспосланный ангел мой!

Твое письмо было для меня книгой за семью печатями, загадкой. Ты пишешь так туманно, что мне долго пришлось ломать голову, чтобы понять тебя, и теперь мне кажется, я с гордостью могу сказать, что полностью тебя поняла. Ты говоришь, мы должны считать себя счастливыми, что не знаем этого лживого, отвратительного мира с его лживыми, отвратительными людьми. Очевидно, я одна из несчастных, ибо я-то знаю этот лживый, отвратительный мир с его лживыми и отвратительными людьми. И как сладко сознавать, что существует хоть один честный, благородный человек, правдивый, умный и добрый, и этот человек – ты, мой избранник, богом данный мне жених! Будь здоров, мой дорогой, пиши, что ты читаешь сейчас и какие книги ты можешь рекомендовать мне для чтения.

С большой любовью жму твою руку и навеки остаюсь твоей верной, верной невестой…»

Мой ответ был таков:

«Жизнь моя, душа моя, рай мой!

Если я так удивил тебя, то представь себе, каким откровением, какой загадкой ты должна быть для меня. Мне никогда и не снилось, что я буду получать от тебя такие письма. По отдельным древнееврейским словам, встречающимся в твоих письмах, я вижу, что тебе не чужд наш древний язык. За это одно я ценю тебя так высоко, что боюсь стать недостойным произносить твое имя! Я смотрю на твою фотографию и говорю себе: вот это она и есть, настоящая еврейская девушка. Вот это мой идеал, и я готов ежеминутно жертвовать своей жизнью для тебя. Ты спрашиваешь, что читать? Посылаю тебе список известных русских и иностранных классиков, как Гоголь, Тургенев, Толстой, Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Шекспир, Гёте, Шиллер, Гейне, Берне. Надеюсь, что они доставят тебе удовольствие. Отвечай мне скорее. Тот день, когда я получаю от тебя письмо, для меня праздник. Будь здорова, моя дорогая, будь здорова, моя верная, как желает тебе всей душой твой любящий и преданный тебе жених…»

Вот что она мне ответила:

«Венец главы моей, сокровище мое, утеха моя, сердце мое!

Не понимаю, почему тебя так поразили несколько древнееврейских слов в моих письмах. Древнееврейский язык – это наш национальный фонд, наше достояние. Разве знание этого языка является особой заслугой для еврейской девушки? Стыд и позор, если она не может прочитать наизусть нескольких стихотворений Иегуды Галеви, если, окончив гимназию, не знает Maпy, Левинзона, Смоленскина, Гордона и других еврейских классиков!.. Я тебе очень благодарна за список. Жаль, что рекомендованных тобою классиков я уже давно прочитала. Помимо них, я читала еще таких знаменитых писателей и поэтов, как, например, Байрона, Свифта, Сервантеса, Диккенса, Теккерея, Шелли, Бальзака, Доде, Гюго, Сенкевича, Ожешко и т. д., и т. д. Мне хотелось чего-то нового, свежего, и не роман, а что-нибудь серьезное. Будь здоров, мой любимый, мой сладостный. Не возноси меня слишком высоко. Я самая обыкновенная девушка, преданная тебе телом и душой.

Твоя верная невеста…»

На это я ей ответил…

Но, может, хватит этой переписки жениха и невесты? Боюсь, как бы не получился не роман, а письмовник. Хочу, однако, добавить: все эти письма до сих пор хранятся в ящике моего стола, в самом укромном уголке. Ни один человеческий глаз их не видел. Они дороги мне, как старые-престарые листы какой-то летописи, молчаливые свидетели моих первых радостей и первых страданий. Это – засохшие, увядшие цветы на могиле первой моей любви, первого моего романа.

Глава восьмая

Я изолгался – меня лихорадит

Когда человек влюблен – это видно по его лицу. Стоит только присмотреться, как блуждают его глаза, как странно он улыбается, как отвечает невпопад, как смотрит ежеминутно в зеркало, как меняет ежедневно галстуки, как ходит плавно и легко, как любит он весь мир, – не стесняйся он людей, он расцеловался бы с трубочистом…

Но за мною никто не следил. Правда, иногда мой ученик во время игры в шашки спрашивал меня: почему я так рассеян, почему я бью свои собственные шашки. В ответ я удивленно спрашивал: какие шашки? Хозяин тоже как-то спросил за столом, почему я так плохо выгляжу. На это хозяйка, позвякивая ключами, ответила (с выражением жалости на лице, хотя в душе она была рада), что за последнее время учитель совсем ничего не ест.

– В чем дело? – спросил хозяин, и сам ответил за меня: – Вы слишком много работаете, целые дни вы сидите взаперти вдвоем и занимаетесь, пошли бы как-нибудь прогуляться.

– Как мы можем гулять, когда у нас столько работы? – сказал мой ученик с таким искренним простодушием, что мне захотелось плюнуть ему в лицо и крикнуть во весь голос: «Люди! Нельзя же так врать!.. Лгун на лгуне сидит и лгуном погоняет!»

Но я этого не сказал; вместо того чтобы сказать правду, я тоже солгал:

– Соскучился по своим…

– Да ничего удивительного, – поддержал хозяин мое вранье со всей силой своей богатой фантазии. – У него есть по ком скучать. Его семья – это первая, это известнейшая семья не только в их городе. Можно сказать, что во всей округе не сыскать еще одной такой семьи. Ковенский раввин, кажется, ваш родственник?

– Дядя, – бесстыдно лгу я.

– А проповедник из Поречья тоже, кажется, приходится вам дядей?

– Двоюродный дядя, – отвечаю я.

– А Эпштейн, великий Эпштейн, кем вам приходится?

– Мы двоюродные братья, – говорю я.

– А Мойшеле Гальперин, кажется, тоже ваш родственник?

– Да, со стороны матери, – ответил я.

– Ну, а толчинские, – говорит он, – толчинские богачи, тоже, слышал я, приходятся вам близкими родственниками?

– Кузены, – говорю я, – кузены со стороны матери.

И я страшно рад, не столько моим новоявленным родственникам, сколько тому, что, наконец, меня оставят в покое и я смогу остаться наедине с моими сладостными, святыми чувствами, с милыми, чудными письмами невесты моего ученика, которые дороже мне всех выдуманных и настоящих, близких и дальних родственников.

Вот что она мне написала в одном из своих последующих писем:

«Моя единственная утеха, мой ангел небесный!

Чем объяснить твою печаль? Почему так грустны твои последние письма? Почему ты говоришь о смерти? Что за загадки ты мне загадываешь? Почему ты считаешь себя несчастнейшим из несчастных? Зачем ты причиняешь мне столько страданий? Почему ты не открываешь мне великой тайны, которую таишь в своем сердце? Какие могут быть у тебя секреты от той, которая любит только тебя одного и больше никого, которая с нетерпением считает дни до нашей встречи, до нашего скорого счастливого соединения на веки вечные!!!»

Со стороны жениха последовал следующий ответ:

«Святая душа моя, зеница ока моего! Божество мое!

Умоляю тебя, прости меня за мои последние письма. Забудь, что там написано. Ты права, моя дорогая, ты права! Я не имею права жаловаться, я не имею права назвать себя несчастным. Несчастен тот, кто никогда не любил, кто не был любим!.. Повторяю тебе еще раз, что вся моя радость – это твои письма, что для меня было бы блаженством увидеть тебя – и умереть… Но нет, я дал себе слово не говорить больше о смерти. Ты хочешь знать мою великую тайну? О нет, ты не узнаешь ее, пока не пробьет счастливый (или несчастливый) час, когда мы увидимся перед венчаньем. Тогда ты узнаешь все… А пока – будь здорова, моя дорогая, моя святая, и пиши, пиши, пиши!..

Твой несчастный счастливец и счастливый несчастливец, которому хочется, чтобы это время тянулось…»

Глава девятая

Приготовления к свадьбе и мои глупые мечты

Каждый, кто когда-либо любил, поймет, что я переживал, когда наступило время приготовления к свадьбе. И кто внимательно читал предыдущие главы, тот поймет, что переживал я, когда ученику моему примеряли свадебный костюм, который шили для него три недели подряд; смертные муки – пустяки в сравнении с моими страданиями. Ад показался бы раем в сравнении с моей невыразимой болью.

Вы, вероятно, считаете, что все эти чувства возникли от ненависти к сопернику. Ничего подобного! Я прекрасно знал, что любят не ученика, а меня, настоящего автора писем. Я прекрасно знал, что достаточно будет во время свидания раскрыть тайну, священную тайну, достаточно будет одного слова, чтобы она меня поняла, – и все окончится к лучшему. Но как это сделать? Как устроить, чтобы я мог поговорить с нею с глазу на глаз, хотя бы несколько минут? Я мучительно думал, передумывал, создал, вероятно, семнадцать тысяч нелепых планов, фантазий – одна глупее другой. Честно признаюсь, в моей голове рождались такие скверные мысли, что мне даже стыдно доверить их бумаге, хотя немало времени прошло с тех пор. Вы думаете, я намеревался убить моего соперника, отравить его? Боже сохрани от таких грешных мыслей! Я только молил бога, чтобы он сотворил чудо и чтоб мой ученик заболел, слег и переселился к праотцам, освободив место для меня…