Леопольд Захер-Мазох - Тайны горностая Страница 3

– Стало быть, Алексей мой холоп?

– Да, так оно и есть, на законном основании.

– Хорошо.

Графиня продолжила отдавать людям распоряжения. Закончив, она отпустила их, а Разумовскому велела остаться.

– Подойди ближе, – приказала она.

Он повиновался и остановился в двух шагах от нее.

– Ты производишь впечатление образованного человека, – сказала она, – как я слышала, ты усвоил многие знания, чем едва ли могут похвастаться наши графы и князья.

– Да, госпожа, твой покойный батюшка был ко мне очень милостив.

– Почему же в таком случае он не подарил тебе волю?

– Он и без того предостаточно облагодетельствовал меня.

– Каким образом?

– Он открыл мне слово Божье и сделал доступным людской мир, он позволил мне заглянуть в прошлое, познакомил меня с древними историями нашей державы, чужеземных стран и народов.

– И это представляется тебе счастьем?

– Несомненно.

– А я считаю это подлинным несчастьем в твоем положении, – воскликнула графиня Шувалова. – А вот, если бы я оказалась не столь милостивой к тебе, как мой отец, и, невзирая на твое образование, просто использовала бы тебя для службы себе наравне с остальными, что тогда?

– Тогда истина все же осталась бы истиной, – проговорил Алексей Разумовский с серьезностью, в которой слышалось что-то торжественное, – а знание осталось бы знанием и помогало бы мне легче переносить свою участь.

– Ты полагаешь? – молвила графиня. – Твое упорство подзадоривает меня сделать такую попытку, ибо ты прекрасно знаешь, что ты мой холоп.

– Я это знаю.

Графиня позвонила. Появился седой дворецкий.

– Сию же минуту одень этого холопа в ливрею, – приказала она, – он мне нравится больше всех остальных, поэтому я хочу, чтобы мне прислуживал он, тебе ясно?

Старик поклонился.

– Ну, что ты теперь думаешь? – обратилась прекрасная повелительница к Разумовскому.

– Разве раб должен думать? – спокойно ответил Разумовский.

– Конечно, ему этого делать не следует, – сказала графиня, – однако ты все-таки думаешь, и я желаю знать твои мысли. Ты слышишь?

– Я думаю, что ты поступаешь правильно, барыня, – ответил Разумовский, – выбирая для службы себе того из своих холопов, кому твой покойный отец оказал больше всего благодеяний.

Этого ответа красивая женщина, со скуки затеявшая жестокую и легкомысленную игру со своим холопом, понять не смогла. Она только с удивлением посмотрела на Алексея и затем повернулась к нему спиной. Разумовский с дворецким покинули залу.

– Бедный друг, – пробормотал старик, – времена сильно переменились, похоже, мы все очутились под порядочной розгой.

– Из этого вытекает, что нам еще больше обычного нужно проявлять свою добрую волю, – сказал Разумовский, – и доказывать свою преданность.

– У тебя на все есть доброе объяснение, – проговорил седовласый старец, – потому что ты слишком благородно думаешь о людях.

– Возможно, – пробормотал Разумовский, – однако мне представляется, что я был бы менее счастлив, если бы вынужден был плохо думать о них.

На следующее утро Разумовский начал свою службу с того, что на серебряном подносе подал графине, еще нежившейся на пышных подушках, шоколад. Он опустился перед ее ложем на одно колено, и она принялась за завтрак, как казалось, не обращая на него внимания.

– Тебе очень к лицу этот служебный наряд, – промолвила она наконец, как бы только сейчас заметив его. Следует отметить, что на Разумовском была не форменная одежда с галунами по французскому образцу, а изящный костюм казака. – Ты умеешь ездить верхом?

– Да, барыня.

– Хорошо, тогда будь готов сопровождать меня на верховой прогулке.

Разумовский поспешил повиноваться приказу своей прекрасной повелительницы, и когда та спустилась по лестнице, он уже стоял во дворе с оседланными лошадьми, помог ей сесть в седло и затем последовал за ней на расстоянии нескольких шагов, подобно оруженосцу. Графиня, у которой было намерение помучить его и в случае, если ему вздумается противиться, наказать как подлого крепостного, сейчас была удивлена тем, как быстро, как умело и терпеливо ее высокообразованный холоп приспособился к своему новому положению. Его поведение только усилило интерес, который она с самого начала испытывала к нему, и по возвращении с верховой прогулки она решила избрать для него лучшую участь, однако прежде еще подвергнуть его трудному испытанию.

Ее супруг и ее обожатель Воронцов, который чем пренебрежительнее она с ним обращалась, тем большей страстью пылал к ней, в этот день обедали у нее, и Разумовский назначен был им прислуживать. Старый дворецкий, очень расположенный к любимцу прежнего барина, посвятил его во все тонкости сервировочного искусства, и теперь он подавал к столу с редким проворством и элегантностью.

Шувалов вскоре обратил на него внимание.

– Что это за человек у тебя здесь? – поинтересовался он у жены. – У императрицы среди ее придворной челяди не найти ни одного, кого можно было бы поставить с ним рядом, он наверняка француз, уж во всяком случае никак не русский.

– Нет, мой дорогой, он не только не француз, – ответила графиня, – но к тому же крестьянского происхождения, крепостной.

– Невероятно, – воскликнул Шувалов, – и такое сокровище ты зарыла здесь, в Москве, вдали от столицы? Подари его мне, я нашел бы ему превосходное применение...

– И не подумаю даже...

– Ну, тогда продай мне его...

– Еще меньше желания, – сказала графиня, – я сама подберу для него более подходящее занятие.

– Ну, и кем же ты собираешься его сделать? – спросил Шувалов.

– Своим секретарем, – ответила маленькая коварная женщина, не упустившая случая нанести этой стрелой рану и своему супругу, и своему обожателю. – А может быть, даже своим фаворитом.

Оба гостя, проглотив язык, оцепенело уставились на нее.

– Да вы только понаблюдайте за ним, – шепнула графиня Воронцову, указывая глазами на входящего с новым блюдом Разумовского. – Найдется ли при дворе хоть один мужчина, способный сравниться с ним? Какие благородно красивые черты, какая достойная дворянина фигура!

– Я ни при каких условиях не могу признать красивым слугу, – произнес глубоко уязвленный Воронцов.

– Почему? Разве царица Анна не сделала своим любимцем конюха, возвысив его до герцога Курляндского? – ответила графиня Шувалова. – Он пробудет слугой ровно столько, сколько я сочту для себя полезным; но если мне вздумается, то завтра уже он может стать капитаном, а послезавтра графом; вы же знаете, что я нахожусь в большой милости у императрицы. Воронцов изменился в лице и замолчал.

– Ты говоришь мне все это прямо в лицо, – раздраженно бросил жене Шувалов, – прошу не совсем забывать, что я твой муж, священные права которого...

– Ты каждый день топчешь ногами, – прервала его графиня. – Если царица любит тебя, своего подданного, то почему я не могу осчастливить своего холопа?

Подошедший к столу, чтобы снова наполнить бокалы, Разумовский положил конец этой дискуссии. После обеда графиня в сопровождении супруга поехала в слободу засвидетельствовать свое почтение царственной подруге. Разумовский, сидевший на облучке, открыл дверцу и помог ей выйти из кареты, когда она возвратилась обратно.

Для вечера графиня сменила роскошный дворцовый туалет на удобный шлафрок. Переодеваясь, она звонком вызвала в гардероб Разумовского.

– Сними-ка с меня башмачки, – велела она, странным взглядом посмотрев на него, но к своему удивлению обнаружила, что ее холоп увидел в этом приказе не унижение, а благосклонность. Он опустился на колени, и, когда маленькая ножка молодой прелестной госпожи оказалась в его ладони, на лице его промелькнула едва заметная улыбка.

– Теперь подай мне вон те домашние туфли, – продолжала она.

Он надел на нее изящные вышитые серебром по синему бархату пантуфли и в ожидании следующих приказаний остался стоять перед ней на коленях.

– Иди! – распорядилась она. – Ты мне больше не нужен.

Он покинул комнату. Графиня уселась за клавесин и попыталась играть, однако весьма скоро оставила это занятие. Ее охватило непонятное возбуждение, мысленно она все снова и снова возвращалась к своему холопу: красивому, образованному и благородному мужчине, целиком и полностью предоставленному ее произволу. Это обстоятельство, казалось, рассердило ее, она с досадой топнула маленькой ножкой, но ей, тем не менее, не удалось отогнать от себя его образ. Тогда она взяла новую французскую книжку, которую принес ей Шувалов, восторженный почитатель французской литературы, и принялась читать.

Внезапно где-то рядом раздалось пение, чудесная меланхолично-сладостная мелодия и великолепный мужской голос, от которого с невиданной силой сжалось сердце себялюбивой, совсем не сентиментальной женщины. Какое-то время она, затаив дыхание, прислушивалась, затем вскочила и дернула колокольчик. В комнату вошла камеристка.