Маскарад, или Искуситель - Герман Мелвилл Страница 3

– Солнце – пекарь, а?

– Да, сэр, в городе хороший пекарь нагревает камни для ложе стар негр, когда он спит на улице на тротуаре ночью.

– Но это, должно быть, только летом, дружище. А как зимой, когда приходят холодные казаки с треском и звоном? А как зимой, дружище?

– Хромой бедный стар негр очень трясёт, я говорю вам, сэр. О, сэр, о! Не говорите о зима, – добавил он с ностальгической дрожью, втягиваясь в самую гущу толпы, как полузамёрзшая чёрная овца, проталкивающаяся к удобному месту в сердцевине скопления белых овец.

К настоящему времени он получил не очень много пенсов, и привыкшие наконец к его странной внешности менее вежливые пассажиры в этой части корабля начали окружать его, как любопытный объект; но тут внезапно негр, более чем ожививший их первоначальный интерес, счёл целесообразным – случайно или намеренно – с исключительным искушением обратиться к ещё большему, чем его хромые конечности, отвлекающему манёвру и милосердию, позволив себе встать в собачью стойку. Короче говоря, поскольку внешне он напоминал собаку, то теперь, как собака, он и начал смешно смотреться. Всё ещё бродя среди толпы, время от времени он делал паузу, отбрасывая свою голову и открывая рот, как слон для бросаемых ему яблок в зверинце; и потому при создавшемся перед ними пространстве люди уже имели возможность поиграть в странную игру с подачей пенса, где рот калеки являлся одновременно и целью, и кошельком и где калека приветствовал каждую мастерски пойманную медь резкими бравурными звуками своего тамбурина. Пытаться быть объектом раздачи милостыни и чувствовать обязанность выглядеть ликующе благодарным в момент испытания он принялся с ещё большим усердием, но, безотносительно к своим тайным эмоциям, он, глотая монеты, ещё и сохранял каждую медь от попадания в пищевод. И почти всегда он усмехался и только несколько раз вздрогнул, когда несколько монет, брошенных большой группой игривых дарителей, неудачно попали почти по его зубам, каковая неприятность не умалила выгоды, доказанной брошенными пенсами.

В то время как эта игра в милосердие оказалась в самом разгаре, прихрамывающий человек с кислым лицом, со сверлящим взглядом – возможно, некий освобождённый от должности таможенный чиновник, внезапно лишённый подходящих средств к существованию и имеющий цель отомстить за всё это правительству и всему человечеству, считающий себя несчастным в жизни, или ненавидящий, или подозревающий всех и вся, – этот мелкий неудачник после многих сочувствующих взглядов на негра начал брюзжать что-то о его уродстве, являющемся обманом, устроенным ради денег, что немедленно вызвало испарину у шаловливых добряков, играющих в подачу пенсов.

Но то, что эти подозрения исходили от того, кто самостоятельно на деревянной ноге вошёл на остановке, казалось, не проняло никого из присутствующих. Это принесло бы вред, и прежде всего все люди должны быть общительными или, по крайней мере, должны воздерживаться от критики отдельных личностей, – короче говоря, должно быть немного сочувствия к чужой беде, если она, как казалось, не случилась с остальной компанией.

Тем временем внешнее самообладание негра, прежде отмечаемое как более чем терпеливое добродушие, уступило место печальному выражению лица, исполненному самого болезненного бедствия. К этому моменту униженная ниже своего надлежащего естественного уровня морда ньюфаундленда предстала в пассивно безнадёжном обращении, как будто бы инстинкт подсказал ей, что право или несправедливость не могут быть чрезмерными, поскольку превосходящий всё интеллект не даст выхода какому-либо капризному настроению.

Но инстинкт, как известно, всё же изучает основную причину, которая сама говорит в комедии серьёзными словами Лисандра, из шалуна превратившегося в мудреца со своим заклинанием: «Желанье человека – причина, способная его поколебать».

Поэтому внезапное изменение в расположении, которое происходит с людьми, совсем не всегда оказывается капризом, а углублённым суждением, которое, как в случае с Лисандром или как в данный момент, воздействует на них на всех.

Да, они принялись довольно тщательно исследовать негра с превеликим любопытством, когда, ободрённый этими доказательствами эффекта от его слов, человек с деревянной ногой прихромал к негру и с видом университетского чиновника, чтобы доказать предполагаемый обман на месте, решил раздеть его и затем прогнать, но был остановлен шумом толпы, теперь уже принявшей участие в бедняге против того, кто как раз имел целью перед этим повести почти все умы по другому пути. Таким образом, человек с деревянной ногой был вынужден удалиться; тогда остальные оказались единственными оставшимися судьями внутри случившегося, не в состоянии сопротивляться возможности играть свою роль, – но не потому, что это человеческая слабость в получении удовольствия на заседании в осуждении одного человека в клетке, каким, конечно, этот несчастный негр теперь и являлся, а потому, что это странно обостряет человеческое восприятие, когда, вместо того чтобы стоять в стороне и выражать свою поддержку предполагаемому преступнику, строго обработанному каким-то судейским чиновником, толпа сама в этом же самом случае внезапно становится всеми судейскими чиновниками. Однажды, например, в Арканзасе, где человек, чья вина в убийстве, согласно закону, была доказана, но чьё осуждение люди считали несправедливым, был ими спасён для того, чтобы те имели возможность судить его самостоятельно, после чего они, как оказалось, нашли его ещё более виновным, чем это решил суд, и немедленно продолжили исполнение приговора, отчего виселица действительно предстала устрашающим зрелищем с человеком, которого повесили его же друзья.

Но не к таким крайностям или чему-либо подобному пришла существующая толпа; она с течением времени отнеслась к вопросу с негром довольно справедливо и осторожно, решив, среди прочего, выяснить, имеется ли у него какое-либо документальное свидетельство, любая простая бумага, доказывающая, что его состояние не было подделкой.

– Нет, нет, падший бедный стар негр нет ни один нужной бумаги, – возопил он.

– Но есть ли кто-нибудь, кто может сказать правдивое слово о тебе? – спросил тут человек, недавно пришедший с другой части корабля, молодой епископальный священник в длинном чёрном пальто с прямым фасоном; небольшого роста, но мужественный; с ясным лицом и голубыми глазами; невинный, нежный и несущий славный дух Святой Троицы.

– Ах да, ах да, шентльмен, – ответил он нетерпеливо, как будто его память, прежде внезапно замёрзшая от холодного милосердия, внезапно оттаяла и растеклась от первого же доброжелательного слова. – Ах да, ах да, на борту здесь ошень хороший, хороший шентльмен с сигарой и шентльмен в сером пальто и фраке, что знает всё обо мне; и у шентльмен есть большая книга тоже; и ушной доктор; и шентльмен на ранчо на западе; и шентльмен с медная табличка; и шентльмен в фиолетовой одежде; и шентльмен, как солдат; и ещё много хороших, добрых, честных шентльменов больше на борту, который знает меня и выступит за меня, Бог кранит их; Но как мы должны будем найти всех этих людей в этой большой толпе? – таков был вопрос свидетеля с зонтиком в руке, человека средних лет, местного коммерсанта, чьё естественное сочувствие, очевидно, было порождено по меньшей мере неестественной неприязнью к освобождённому от должности таможенному чиновнику.

– Где мы должны найти их? – с упрёком пополам повторил молодой епископальный священник. – Я пойду, найду одного для начала, – добавил он быстро, и с любезной поспешностью, облекающей слово действием, он пошёл дальше.

– Погоня за несбыточным! – прокаркал человек с деревянной ногой, теперь снова притащившись поближе. – Не верьте, что есть хотя бы одна из этих душ на борту. Когда-нибудь кто-либо из нищих имел столько прекрасных друзей? Он может идти достаточно быстро, когда пожелает, намного быстрее, чем я; но он может лгать ещё быстрее. Он – какой-то белый мошенник, переодетый и перекрашенный для приманки. Он и все его друзья фальшивы.

– Разве у вас нет милосердия, дружище? – здесь полумягким тоном, особенно контрастировавшим с его непокорной личностью, сказал методистский священник, приблизившись, – высокий, мускулистый, по-военному выглядящий человек родом из Теннесси, который во время Мексиканской войны был священником-добровольцем добровольного стрелкового полка.

– Милосердие – одна вещь, а правда – другая, –