Торнтон Уайлдер - Каббала Страница 30

Именно тогда я открыл первое из замечательных качеств нашей природы, состоящее в том, что пожелать какую-то вещь, значит завладеть ею. Не то, чтобы она вдруг падала прямо вам в руки или окруженная розовым туманом опускалась откуда-то сверху на ваш ковер, нет. Но обстоятельства принимались виться вкруг вас в почтительном танце и нужная вещь возникала на вашем пути, приведенная сюда изощреннейшей имитацией проявления естественных законов и теории вероятности. Ученые скажут, что им не случалось наблюдать, как молитва или воздаяние свыше разрывает цепочку причин и следствий. Неужели они полагают, эти глупцы, будто их наблюдательность превосходит изобретательность богов? Жалкие законы причины и следствия так часто отодвигаются в сторону, что мы вправе назвать их всего лишь простейшими приближениями. Я не только бог, я еще и планета и говорю о вещах, которые знаю. Итак, я украл из-под подушки матери ее сбережения и устремился в Париж.

Однако последний раз нам поклонялись под нашими истинными именами в Риме, и именно этот город манит нас с неудержимой силой. Во время путешествия я постепенно открыл другие особенности моего нового существа. Я просыпался по утрам, обнаруживая крохи сведений, вложенные за ночь в мой разум, например, завидное сознание того, что я способен «грешить», не испытывая раскаяния. Одной июньской ночью 1912 года я вошел в город через Порта дель Пополо. Я пробежал по всей Корсо из начала в конец, перепрыгнул через окружающую Форум ограду и бросился к руинам моего храма. Всю ту дождливую ночь я в радости и муке разрывал на себе одежды, между тем как снизу ко мне поднималась по холму нескончаемая призрачная процессия, распевая в мою честь гимны и окутывая меня огромным облаком благовоний. С приходом зари те, кто поклонялся мне, исчезли, и крылья перестали трепетать у меня на подошвах. Я выбрался из залитых водою развалин и побрел по туманным улицам в поисках кофе.

Подобно иным богам, я никогда не предавался размышлениям; все мои действия возникали сами собой. Остановившись, чтобы подумать, я тут же совершал ошибку. В течение следующего года я выиграл на бегах в Париоли целое состояние. Я ударился в спекуляции африканской пшеницей, занялся производством синематографических картин. Я увлекся журналистикой, и посеянные мной превратные толкования задержали восстановление послевоенной Европы на много десятков лет. Мне нравился разлад и между людьми, и между богами. Я постоянно был счастлив. Я вообще счастливейший из богов.

В Рим меня призвали с тем, чтобы я стал посланцем и секретарем богов, но прошло больше года, прежде чем я познакомился хотя бы с одним из них. Церковь Санта-Мария сопра Минерва построена поверх древнего храма этой богини, здесь я однажды и встретил ее. Мне так не терпелось отыскать остальных, что я, вопреки законам своей природы, повел настоящую охоту на них. Я часами слонялся вокруг вокзала, надеясь повстречаться с кем-либо из только что прибывших богов. Однажды ночью, ожидая парижского экспресса, я прохаживался по платформе. Я трепетал от предчувствий. На мне был цилиндр и все, что он подразумевает, коралловая камелия украшала меня и аккуратные светлые усики. Вея синеватым плюмажем и испуская чудесные крики, поезд влетел под своды вокзала. Из всех купе стали сходить в море fachini94 и встречающих родственников пассажиры. Я поклонился скандинавскому дипломату и вагнеровской примадонне. Оба, поколебавшись, вернули поклон; по выражению их глаз я понял, что они существа хоть и блестящие, но не сверхъестественные. Среди студентов Оксфорда, приехавших на каникулы, не было начинающего Бахуса; как и среди прибывших паломницами бельгийских монахинь не обнаружилось Весты. С полчаса я всматривался в лица, затем перрон опустел и появилась вереница женщин с ведрами. Остановившись у паровоза, я спросил служителя, будет ли дополнительный поезд, и обернувшись, увидел странную физиономию, уставившуюся меня из окошечка локомотива – уродливую, покрытую угольной пылью, лоснящуюся от пота и блаженства, ухмыляющуюся от уха до уха физиономию Вулкана."

Тут мисс Грие подняла голову.

– Дальше идут пятьдесят страниц, рассказывающих о его встречах с другими. У вас есть что сказать? Вам ничего не показалось знакомым?

– Но, мисс Грие, у меня не болит голова! И я не получаю того, что хочу!

– Нет?

– Как это все понимать? Вы меня только сильнее запутали. Объясните же хоть что-нибудь.

– Дальше он говорит, что боги боятся насмешек над собой – из-за того, что они многое потеряли. Способность летать, например, незримость, всеведение, свободу от забот. Люди забывают, что боги все же сохранили кое-какие завидные качества: удивительный душевный подъем, власть над материей, способность жить или умереть по собственному выбору, причем жить за гранью добра и зла. И так далее.

– Что с ним стало потом?

– В конце концов, он решил умереть, как решают все они. Все боги и герои по природе своей – враги христианства, принесшего свои упования и свое раскаяние, веры, перед лицом которой каждый человек – неудачник. Только сломленный внидет в Царство Небесное. Под конец, изнуренные служением самим себе, они сдаются. И уходят. Отрекаясь от себя.

Безутешность, прозвучавшая в ее голосе, поразила меня и удержала от настойчивых требований разъяснить все сказанное на примере Каббалы. Мы перешли в смежную комнату, где музыканты мисс Грие ожидали возможности предложить нашему вниманию кое-какие английские мадригалы. Эти разъяснения и до сих пор приходят мне в голову, особенно когда я чем-то подавлен. Они сдаются. И уходят.

Ночь, когда мой пароход вышел из Неаполитанского залива, я провел без сна, до самого утра пролежав в шезлонге на палубе. Почему я покидал Европу без особенных сожалений? Как мог я лежать на палубе, повторяя строки из «Энеиды» и томясь по камням Манхаттана? Мы шли по морю Вергилия, самые звезды в небе принадлежали ему: Арктур и пышные Гиады, обе Медведицы и Орион в золотых доспехах. Созвездия проходили передо мной в безоблачном небе, а по воде, мурлыкавшей что-то под легким ветром, скользили изломанные их отражения.

Меркурий не только посланник богов, он также и проводник мертвых. Если мне досталась хоть малая часть его власти, я должен уметь выкликать духов. Быть может, Вергилий объяснит мне мое настроение, – и подняв обе ладони, я негромко (так, чтобы слова не достигли открытых иллюминаторов у меня за спиной) произнес:

– Князь поэтов, Вергилий, один из твоих гостей и последний из варваров призывает тебя.

На миг мне почудилось, будто я вижу мерцающие одежды и звездный свет, отраженный глянцевой стороной лаврового листа. Я поспешил развить успех:

– O anima cortese mantovana,95 величайший из римлян, расстанься с вечным лимбом, в который, быть может, ошибочно тебя поместил Флорентиец, и удели мне крупицу времени.

Теперь и вправду прямо над палубными перилами возник стоящий в воздухе призрак. Мерцали звезды, мерцала вода, и гневно мерцала огромная тень, окруженная облаком искр. Но мне требовалась большая ясность обличия. Был один титул, который мог польстить ему пуще звания римского поэта.

– О, величайшая душа древнего мира и пророк мира нового, в счастливом озарении предсказавший приход Того, Кто допустит тебя в Свои горние выси, ты, первый христианин Европы, побеседуй со мной!

Вот тогда возвышенный дух, ставший отчетливо зримым в пульсациях золотого и серебристого света, заговорил:

– Будь краток, докучливый варвар. Когда б не последнее из приветствий, коим ты тронул единственную мою гордость, я б не помедлил здесь. Не отрывай меня от высоких забав, коими тешатся равные мне. Там Эразм спорит с Платоном, и Августин спустился с холма и сидит среди нас, хоть воздух и сер. Будь краток, молю тебя, и следи за своей латынью.

К этой минуте я сообразил, что не могу предложить моему гостю какого-то определенного вопроса. Чтобы протянуть время и не дать прерваться столь редкостному интервью, я решил вовлечь его в разговор:

– Значит, я оказался прав, о Учитель, и Данте не был осведомлен обо всех замыслах Божиих?

Негодование шафранным пятном полыхнуло изнутри благородной, серебряной с золотом фигуры.

– Где, где эта уксусная душонка, возжелавшая карать умерших со строгостью большей, нежели Божия? Поведай ему, что и я, каким бы я ни был язычником, я также узрю благодать. И ничего, что сначала мне придется отбыть наказание сроком в десять тысяч лет. Ты видишь, я в этот миг согрешил, ибо прогневался; но где же он, повинный в грехе гордыни?

С некоторым потрясением осознав, что ни гениальность, ни смерть не избавляют нас от соблазна сказать о ближнем худое слово, я спросил:

– Учитель, встречался ли ты с поэтами, писавшими по-английски, приходили ль они в ваши рощи?

– Будем кратки, мой друг. Приходил один, бывший прежде слепым, приходил и оказал мне немалые почести. Он говорил на благородной латыни. Те, что стояли с ним рядом, уверяли меня, что в строках его нередко отражались мои.