Роберт Вальзер - Сочинения Фрица Кохера и другие этюды Страница 30

Тиргартен

Из Зоологического сада доносится полковая музыка. Там прогуливается солидная публика. На то и воскресенье, не так ли? Как сегодня тепло. Похоже, каждый в восхищении оттого, что теперь, словно по мановению волшебной палочки, стоит такая легкая, светлая, теплая погода. А там, где тепло, там и весело. Словно все вокруг улыбается и совсем по-женски радуется жизни. Мне (почти) хочется нести на руках младенца, изображая преданную няню. Начало опьяняющей душу весны настраивает меня на лирический лад. Я и впрямь готов вообразить себя любящей матерью. Очевидно, весной мужчины и мужские подвиги вдруг кажутся такими излишними, такими глупыми. В эту пору не нужны никакие подвиги. Хочется вслушиваться в мир, пребывать, оставаться на месте. Испытать божественное чувство освобождения почти ото всех забот. Смотреть на эту зелень и блаженствовать, как в детстве. Ах, как все же хороши Берлин и его Тиргартен. А сколько здесь народу! В ласковом свете солнца люди смотрятся как подвижные пятна. Над ними, как во сне, простирается небесная лазурь, сливаясь с зеленью газонов. Люди прогуливаются так тихо и осторожно, словно опасаются перейти на строевой шаг и сделать грубый жест. Некоторые из гуляющих никогда бы не решились (или постеснялись бы) присесть на скамейку в Тиргаретене в воскресенье. Ах, они лишают себя самого большого удовольствия. Я, например, нахожу, что наблюдать простодушное веселье воскресной публики намного интереснее, чем мотаться по разным заграницам, кайрам и ривьерам. Здесь на твоих глазах упрямство становится уступчивостью, непреклонность — любезностью, и все параллельные линии и заскорузлые привычки мягко сливаются друг с другом. Как во сне. Такое всеобщее гулянье — сколько в нем несказанной нежности. Довольно скоро гуляющие по одиночке, или тесными дружескими компаниями, или целыми группами растворяются среди деревьев, чьи кроны еще обдувает холодный ветерок, и среди низкого кустарника, уже покрытого свежей славной зеленью. Весь Тиргартен кажется то ли живописным полотном, то ли сном. Повсюду ощущается как бы приятный воздушный поцелуй, легкий соблазн, словно сад манит вас долго всматриваться в его образ. Вон там, на набережной канала, сидят на скамье две кормилицы в импозантных белоснежных чепцах, белых фартуках и ярко-красных юбках. Прогуливаясь по Зоологическому саду, ты чувствуешь, что всем доволен. Сидя в Зоологическом саду, ты наслаждаешься полным спокойствием. Люди идут мимо, а ты небрежно ловишь их взгляды. Здесь и дети, и собаки на поводке, и солдаты под ручку с девушками, красивые женщины, кокетливые дамы, одинокие мужчины (старые холостяки и неженатые юнцы), целые семейства, робкие влюбленные пары. Трепещут на ветру вуали, зеленые, и голубые, и желтоватые. Мелькают платья, темные и светлые. Большинство мужчин носят на головах неизменные соломенные шляпы-канотье. Головы похожи на кегли, а шляпы на невысокие холмы. Со смеху помрешь, а дело-то серьезное. Все одновременно и смешно, и свято, так что ты сохраняешь серьезность. Как и все. Все демонстрируют пристойную легкую серьезность. А разве не так же ведут себя небеса? Они как бы вопрошают: Ну, как вам наши чудеса? Вон там, между деревьями, проскользнули по белым дорожкам чьи-то неуловимые тени, похожие на симпатичных привидений. Интересно, куда их понесло? Неизвестно. Они такие призрачные, их и не заметишь. Это для художников, они обожают подобные изыски. В некотором отдалении сквозь зеленую ткань листвы проехала извозчичья карета на красных колесах, как будто алая лента скользнула в изящной женской прическе. Все излучает женственность, все светится добротой, все так далеко, так прозрачно, так округло. Воскресная голова вертится во все стороны, чтобы насладиться этим воскресным миром. Без людей красота Тиргартена не видна, не заметна, неощутима. И какая же там публика? Да разная, все вперемешку, всего понемножку. Элегантная и простая, высокомерная и смиренная, веселая и озабоченная. Лично я, собственной персоной, вношу свою лепту в эту пестроту и смешение черт. Во мне тоже много чего намешано. Но куда девалась греза? Давай-ка еще разок взглянем на нее. На крутом мосту стоит множество людей. Вот и я отираюсь в этой толпе, легко и небрежно облокачиваюсь на перила и гляжу вниз, на голубоватую, густую, теплую воду, по которой тихо, словно движимые добрыми предчувствиями, раскатывают лодки и челноки, переполненные людьми и разукрашенные флажками. Катера и гондолы сверкают на солнце. Вон на светлом фоне промелькнул кусок зеленого бархата, верно, чья-то блуза. Утки с пестрыми головами покачиваются на дрожащей, расходящейся кругами воде, а вода мерцает, как бронза или эмаль. Что за великолепие: такое узкое, маленькое водное пространство — и так усеяно юркими прогулочными лодками и веселыми цветными шляпами. Куда ни глянь, повсюду из прибрежных зарослей высвечивается дамская шляпа, выдержанная в ласкающих взгляд цветах: то красная, то синяя. Все так просто, проще не бывает. А теперь куда? В кофейню? В самом деле? Как это пошло. О времена, о нравы… Да, теперь в кофейню. Чем мы хуже других? Как это прекрасно, делать то же, что и все. Как он прекрасен, наш Тиргартен. И какой же берлинец не любит его?

Маленькая берлинка[17]

Сегодня Papa пал мне пощечину, конечно, отеческую, нежную. Я неправильно выразилась, сказала ему: «Отец, ты, наверное, чокнулся». Вообще-то это было немного неосторожно. «Дамы должны пользоваться более изысканным языком», — говорит наша учительница немецкого. Она страхолюдина. Но Papa не одобряет, что я нахожу эту особу смешной, и, может быть, он прав. В конце концов мы ходим в школу, чтобы проявить определенное прилежание и определенное уважение к учебе. Впрочем, открывать в человеке комичные стороны и смеяться над ним — пошло и неблагородно. Молодые дамы должны приучать себя к изяществу и благородству, это я хорошо понимаю. От меня не требуется никакой работы и никогда не потребуется, зато все должны считать меня девушкой благовоспитанной и с хорошим характером. Разве я буду иметь какую-нибудь профессию? Ведь нет же. Я стану молодой светской дамой, выйду замуж. Может, я буду мучить своего мужа. Но это было бы ужасно. Стоит только подумать, что кто-то достоин презрения, как ты уже начинаешь презирать самое себя. Мне двенадцать лет. Кажется, я очень развитая для своего возраста, но я бы никогда не стала помышлять о таких вещах. Интересно, будут у меня дети? И как это произойдет? Если мой будущий муж не будет достоин презрения, тогда да, тогда, я думаю, у меня будет ребенок. Тогда я буду его воспитывать. Но мне ведь еще самой нужно получить воспитание. Какие только глупости не приходят в голову.

Берлин — самый красивый, самый живописный город в мире. Таково мое убеждение, твердое, как скала. И было бы низко думать иначе. Ведь здесь живет кайзер. Стал бы он здесь жить, если бы ему не нравилось? Или нравилось жить где-то еще? А вчера я видела кронпринца и его жену в открытой карете. Они восхитительны. Кронпринц похож на юного веселого бога, а жена сидела с ним рядом, такая высокая, настоящая красавица. И вся она была закутана в благоухающие меха. Мне казалось, что голубые небеса осыпают цветами эту царственную чету. Тиргартен великолепен. Я почти каждый день хожу туда с гувернанткой. Там можно гулять часами под зеленой листвой по прямым аллеям и кривым тропинкам. Даже отец, который вообще-то не обязан восхищаться, восхищается Тиргартеном. Отец человек образованный. Я думаю, он меня страшно любит. Будет ужасно, если он это прочтет, но ничего, я успею разорвать написанное. Вообще-то неприлично быть такой глупой девчонкой, как я, и уже вести дневник. Но иногда человеку бывает немного скучно, и тогда он легко поддается разным неподходящим увлечениям. Эта девушка, моя гувернантка, очень мила. В общем и целом. Она верная и любит меня. И, кроме того, она в самом деле уважает Papa, а это главное. И фигура у нее стройная. Наша прежняя гувернантка была толстая, как лягушка. Все время казалось, что она вот-вот лопнет. Она была англичанка. Конечно, она и сейчас еще англичанка, но с того момента, когда она позволила себе дерзости, она нас больше не интересует. Отец ее выгнал.

Мы с Papa скоро отправимся в путешествие. Ведь теперь наступает цветущее время года, когда все вокруг зеленеет и порядочные люди просто обязаны путешествовать. Если не уехать в это время, то это покажется подозрительным. Разве не так? Papa поедет на море. Наверное, будет там целыми днями лежать на песке и поджариваться на солнце, пока не станет совсем коричневым. В сентябре у него всегда самый здоровый вид. Бледность от утомления ему не идет. Между прочим, мне лично нравится, когда мужчина загорелый. Как будто он вернулся с войны. До чего же я глупа, несу детский вздор. Ну и пусть, я же еще ребенок. Что касается меня, то я еду на юг. Сначала поживу немного в Мюнхене, потом отправлюсь в Венецию, где живет человек, ближе которого у меня никого нет: Mama. В силу причин, глубины которых я не в состоянии понять, а значит, и оценить, мои родители живут по отдельности. Я живу в основном с папой. Но у мамы тоже, конечно, есть право получать меня, по крайней мере, на какое-то время. Я страшно рада предстоящей поездке. Я люблю путешествовать и думаю, что почти все люди тоже любят. Садишься в поезд, поезд трогается, и вот он уже мчится на всех парах. Ты сидишь и одновременно уносишься в неведомую даль. Все-таки у меня, в сущности, все хорошо. Разве я знаю, что такое бедность? Разве я в чем-то нуждаюсь? Нисколечко. Я считаю, что вовсе не обязательно знать такие нехорошие вещи. Но бедных детей мне жалко. Чем так жить, я бы на их месте выбросилась из окна.