Александр Вельтман - Странник Страница 30

Настал новый день, но я, все еще грустный, как будущность безнадежного человека, не знал, в какую часть света удалиться от тоски, и – бросился в пустыню, лежащую между Сенегамбией, Нигрицией [412] и Северной Америкой.

Не боясь ни хищных арабов, ни хищных зверей, ни хищных птиц, ни бурных вихрей, вздымающих валы песчаного моря, я сел на высокую насыпь в самом центре Заары63 и стал смотреть на медное небо.

Тут видел я все богатство солнца и неуместную щедрость его.

Сыплет лучи без меры, не позволяет пронестись над пустыней ни облаку, утоляющему жажду земли, ни ветру, разносящему прохладу. Одно хочет быть добрым и щедрым.

Кто же скажет, что излишество благодеяния не есть истинное зло?

Смотрите, может ли эта пустыня быть благодарного солнцу за то, что оно щедростию своею обращает ее в ад?

Прощай же, бедная Заара, земля бесплодная и пустынная! ты ли виновна в излишестве и в недостатках своих, которые на пространстве 5 895 760 квадратных верст не дают приют бедному человечеству: ему так тесно на земле!

Когда я еще был ребенком и, сердитый, с досады, отказывался от пищи, тогда няня тщетно уговаривала меня. Что ж сделал бы я теперь, рассерженный на медное небо Заары и в таком же расположении духа, как Ксеркс во время наказания Геллеспонта и вызова горы Атоса на 6ой [413], На слова:

Милый друг, послушай,Хоть немножко скушай!

я отвечал бы:

Не хочу я хлеба!Дайте мне неба,Южного неба!

Так отвечал бы я няне и всем, кто вздумал бы мне давать пустопорожнюю землю, например, посреди Гоби.

Как житель Гоби, человек может не знать наслаждений жизни, может даже не понимать, что на земле существует благополучие. Виноват ли он, что родился посреди пустынной степи? Нет лесов, нет воды, утоляющей жажду. Летом тщетные молитвы о дожде, зима грозит истреблением стад Вода соленая, как море, ядовитая трава сули – вот украшения природы, в которой суждено обитать иногда существу, одаренному разумом.

Но это ничего. Человек, который похож на жителя Гоби, должен думать и чувствовать, как житель Гоби: «Некогда утолю я жажду из чудесного, священного ключа Арашана, сладостно журчащего посреди рая, предназначенного праведным монголам; некогда буду я нетленен, как злато, и буду сиять, как драгоценный камень; некогда перегоню я на своем! тарпане [414] три тысячи скакунов и получу от Кутухтвы в награду: ружье, панцирь, 15 быков и коров, 15 лошадей, 100 баранов, одного верблюда, 1000 кирпичей чаю, 20 кусков атласу и несколько шкур лисиц и выдр!» [415]

Воображая иметь такое несчетное богатство, житель Гоби украша им всю свою будущность, строит мысленно Жэхэ [416] и – счастлив.

День XL

Celui qui est assis, travaille pour se lever; celui qui est dans le mouvement, travaille pour être en repos. [417]

Du, lieber Berg! [418]

Возвратясь из степей африканских, чрез пустыню Гоби, в лагерь, я был встречен объятиями доброго моего товарища.

– Что ты так пасмурен? – спросил я его.

«Проклятый жид опять насолил мне!»

Понимаю!

Свой своему, к твоей беде,Невольно друг, что же на поверку:Разумный рок тебя преследовал везде,А счастье глупое преследовало, Берку!

Мы вошли в палатку.

(В палатке.)

А сердце бедное…

Кипит!

Монета мелкая, как женщина злодейка,Недолго и в руках надежных наживет,Ну, встань ребром, моя последняя копейка,Которую берег на денежный развод!Горячий! ходь сюды!

Вот кипяток!

Налей-ка!Почем?

Есть в разную цену;А сбитенек, что – чай твой, чрезвычаен!

Не черт ли сам тебя занес, брат, на войну?

Какой-те черт, не черт, Савельич, мой хозяин.

Что, борода, видал секим-башку?

А как же, вишь: с Каменским [419] мы ходилиВ Силистру, под Рущук, да был в Базарчику,Потом под Ботиным в большом сраженье были.

Эгэ-гэ-гэ! так ты, брат, послужил!

Пять лет все при одном полку был маркитантом [420],Да при дивизии год целый; с ней ходилПод Шумлу, крепость за Балкантом!

Уже было около полуночи. Мне должно было отправиться на левый фланг. Казак, Ермак безымянный, подвел мне коня, подал нагайку, я вскочил на седло и помчался широкою тропинкой около лагеря. Кто-то ехал передо мной рысцой и бормотал что-то про себя. Я тихо следовал за ним. Любопытство прислушивалось к словам его. Это были жалобы самому себе, военная зависть:

У нас орудий вечный говор,Свист ядер, пуль и треск гранат,И наши головы трещат.А здесь на полной кухне поварГотовит барину бивстек [421]!…Как славно пахнет теплым супом!…А как бурчит в желудке глупом!…Как нежен здесь военный человек!…Под кровом парусных палатокПриятные летают сны…На всем здесь виден отпечатокДовольствия и тишины,И в неге тонет петербургство!…Но между тем, как говорят,Где два фонарика горят,Найду я главное дежурство!

Отрядный офицер свернул влево, а я вправо; таким образом мы, никогда не встречаясь друг с другом, расстались. Мог ли он догадаться, что я преступным ухом подслушал те слова, которые он говорил сам себе, и выдал их в свет, приделав к ним бахрому из рифм?

Темнота ночная застлала дорогу. Призадумавшись, я ехал полем; вдруг раздался в ушах моих вопрос, на который всякий (хотя бы он был голодная собака) обязан отвечать: солдат!

Этот вопрос, сделанный мне ночью часовым на передовой цепи, я считаю за самый счастливейший и умнейший из всех тех, на которые я должен был отвечать. Без него, под покровом ночи, в предположении, что и плотный некрасовец [422], с густою бородой, в русском перепоясанном кафтане, в высокой мерлушковой, цилиндрической, перегнутой на бок шапке, стоя на турецкой передовой цепи, также не заметил бы меня, и я, блуждая между передовыми неприятельскими укреплениями, верно, ударился бы лбом обо что-нибудь, принадлежащее султану Махмуду.

Какое неприятное чувство наполнило бы душу мою, если б уроженцы Булгарии, Румилии, Албании, Боснии, Македонии, Анатолии, Армении, Курдистана, Ирак-Араби, Диарбекира [423] и всех мест и всех островов, принадлежащих блистательной Порте [424], окружили меня, воскликнули: ля-илъ-лях-алла! Гяур! [425] и повлекли бы в ставку Гуссейна.

Сидя на пространной бархатной подушке, сераскир [426] спросил бы меня, каким образом попал я в турецкий лагерь.

– Заблудился, – отвечал бы я.

«Не заблуждения, а путь правый ведет под кров Аллаха и его пророка», – сказал бы Гуссейн и велел бы меня отправить в Константинополь.

Снабдив по доброте душиКаким-нибудь негодным мулом,Какой-нибудь Ахмет-башиМеня бы вез под караулом.И долго он меня бы везЧрез Карнабат, или Айдос,Чрез Кирккилиссу, до Стамбула.Прощай бы молодость моя!И сколько раз вздохнул бы я,И сколько раз бы ты вздохнулаИ сколько слез бы пролила,Но мне ничем не помогла!…

К счастию, этого не случилось; вздохи и слезы остались целы. А между тем время было отправляться на зимние квартиры. И я, вслед за историческими лицами 1828 года, скакал на почтовых от Варны чрез Мангалию… Tс! За пересыпью, между небольшим озером и морем, показался на отлогом скате к морю небольшой, пустынный азиатский городок; кроме одной или двух мечетей, из-за домов белела башенка с крестом; это была церковь.

Так вот то место, где жил изгнанный из Рима Овидий, по неизвестной потомству причине! Вот тот город Томи, где лежал надгробный камень с подписью:

Hic ego qui jaces tenerorum lusor amorum,Ingénus peru Naso poeto meo.At tibi qui transis, ne sit grave, quisqius amasti,Dicere Nasonis, molliter ossa cubent [427]

Люди по большей части развязывают узлы не умнее Александра Великого [428]. И потому кто же упрекнет меня за перевод древней латинской рукописи, объясняющей тайну, важную для ученого света.

(Октавий Август [429] и Овидий Назон в теплице Пантеона)