Жюль Ромэн - Бог плоти Страница 30

Точно также и в данный момент единственным действительно интересным вопросом было бы узнать, о чем в глубине души думает Люсьена. Было ли у нее на уме только то, что появлялось в ее словах? Кроме страха перед моим отъездом, не таилось ли в ней смутное чувство ожидания: ожидания средств, которые доставит ей инстинкт в тот день, когда разлука из угрозы превратится в реальный факт, который ощущают, измеряют, которому противятся? А может быть, в ней уже началась внутренняя работа, первое нащупывание выхода? И перед этим нащупыванием не ставила ли она себе предварительных вопросов (аналогичных вопросам, которые мы ставим при выборе дороги, ориентируясь по карте, или размышлениям заключенного, который, прежде чем решиться на бегство, обдумывает теоретически план его)?

Если бы я собирался превратить сообщаемое мною в искусно построенный рассказ, я приписал бы себе предвидение, которого у меня на самом деле не было. А если бы я был сочинителем, располагающим действующими лицами по своему усмотрению, я изобразил бы целую подготовительную работу в уме Люсьены, более или менее сознательную.

Я также мог бы просто признаться, что к этому времени я еще ничего не замечал, ни о чем не подозревал. (Тем хуже, если я в своих собственных глазах теряю последние признаки уважения к себе.) Но это, пожалуй, было бы преувеличением в другую сторону. Скажем лучше, что в этот момент у меня не было никакого толкового и проницательного суждения относительно перемены в поведении Люсьены.

Однако, когда я стараюсь в данную минуту, ничего не примышляя, восстановить в памяти впечатление, которое производила на меня Люсьена в эти последние дни моего пребывания в Марселе, я вижу, что оно чем-то отличалось от обычного. В него проскользнул какой-то сбивавший меня с толку оттенок. Вероятно, я был очень чувствителен к малейшим изменениям в поведении моей жены. Но приближение разлуки служило вполне достаточным объяснением этих изменений, так что я совершенно не старался доискиваться дальше.

С такими именно мыслями я вижу себя возвращающимся однажды под вечер из города, куда я ходил по делу один. Люсьена неподвижно стояла у окна с выражением лица, какое бывает у человека, когда он внимательно смотрит на что-нибудь, но перед ее глазами был только кусок соседней стены, который даже не мог обрисоваться в перспективе, равно как и дать какой-нибудь интересный световой эффект.

Помню также, что во время последней части пути и подъема на лестницу я был весь полон любовных мыслей. У меня было намерение увлечь Люсьену в ее комнату, а затем, когда стемнеет, отправиться с нею обедать в ресторан.

Мысли эти тотчас же исчезли, что, впрочем, не повлекло за собой упадка настроения. Поза Люсьены не охладила меня. Я не чувствовал ни отрезвления, ни разочарования. Я внезапно переместился в другое состояние сознания, которое настолько заинтересовало меня и завладело мной, что отвлекло меня от желания, хотя и не приносило никаких замечательных мыслей.

Люсьена улыбнулась мне, потом долго на меня смотрела. Даже теперь, когда, озираясь назад, я вижу все яснее, мне трудно сказать, чем этот взгляд отличался от других ее взглядов. Какие мысленные фразы следовало поместить за ним, чтобы немного осветить его, сделать прозрачным и прочитать его смысл? «Ты нарушил мои мечтания, но так как они относились к тебе, я рада, что ты пришел?» Или: «Где я была? А ты, где ты теперь? До каких пор ты дошел? Кто из нас двоих подвигается быстрее?» И таких фраз, столь же произвольных, можно было придумать еще с десяток. Но я предпочитаю не делать этого, так как в конце концов вложил бы в них не то, что испытывал тогда, а то, что открыл впоследствии.

Впрочем, не думаю, чтобы в тот момент я спрашивал себя, каким скрытым мыслям мог отвечать этот взгляд. У меня не было потребности объяснять его себе. Я чувствовал на себе его действие. Но какое же именно? Здесь также трудно выйти за пределы неопределенного, не забегая слишком вперед. Я решусь разве вот на что, приписав слову «местность» значение, быть может, и туманное для других, но хорошо вызывающее в моей памяти то, что я тогда почувствовал: «Впечатление начинающегося общего изменения местности».

Это впечатление сопровождалось очень своеобразным состоянием удивления, средним между приятным самочувствием, беспокойством и надеждой. Состоянием, которое скорее было физическим, чем порождало какие-нибудь мысли. Я хочу сказать, что испытывал почти что дрожь, охватывавшую верхнюю часть тела, главным образом голову: я чувствовал зарождение чего-то вроде нервного жара, щекотавшего мне щеки и затылок. И все это сопровождалось чувством восторга, полной доверчивости и, может быть, еще неисчерпаемых ресурсов. Но ничто не побуждало меня извлечь из этого отчетливые мысли.

Вот почти все, что я могу указать. Малейшее усилие быть более точным увлекло бы меня на путь чистого воображения.

Встреченное мной затруднение наводит меня на мысль о трудностях, которые ждут меня впереди. Именно в тот период, к которому я теперь подхожу, роль Люсьены была наиболее таинственной и имела наиболее решающее значение. Боюсь, что не сумею, как следует, разобраться в ней, если буду продолжать мой труд при тех же условиях, как я вел его до сих пор.

Разговоры, которые происходили впоследствии между Люсьеной и мной по поводу интересующих нас событий, принесли мне мало помощи. Они всегда бывали беглыми, отрывочными, полными умолчаний. Мы возвращались к пережитому нами с очень смешанными чувствами, в которых был даже некоторый оттенок отчаяния. Мы, разумеется, не хотели ничего забыть. Однако, довольно своеобразный стыд, может быть, боязнь разочаровывающих выводов отвращали нас от того, чтобы вспоминать об этом вместе.

Таким образом, единственным документом, который может служить мне подспорьем, являются записки Люсьены. Я должен добиться, чтобы она дала мне эти записки и найти способ использовать их, не подчиняясь их влиянию, так, чтобы усилия моего собственного ума не оказались ослабленными или направленными по ложному пути.

Я заговорил об этом с Люсьеной. Она подумала сначала, что я хочу ознакомиться с той частью записок, которая относится к началу нашего супружества, к открытию «царства плоти». Она тотчас же замялась.

Когда же она поняла, что речь идет о последующих периодах, то призналась, что относящихся к нему заметок довольно много, но зато они гораздо менее отделаны, чем те, которые я читал.

Я попросил ее дать мне их, объяснив, для чего они мне нужны.

— Ты знаешь, какую я предпринял работу, — плохо ли это или хорошо, но мне бы хотелось, чтобы она удалась. Теперь я подхожу к такому моменту, который требует полной ясности. Я пишу не для удовольствия. Я пишу, чтобы быть уверенным в некоторых вещах, насколько это возможно. У меня не хватает больше мужества идти ощупью, как я делал это до сих пор, пользуясь освещением только с одной стороны, притом с той, которая менее существенна.

— Я думала, что ты очень ценишь независимость твоих воспоминаний и суждений.

— Я постараюсь сохранить ее. Твою тетрадь я не буду читать целиком. Если в собственной работе мне случится наткнуться на что-нибудь непонятное или очень сомнительное, лишь тогда я буду прибегать к твоим запискам. Я буду просматривать только то место, которое мне будет нужно.

— А как ты найдешь его?

— Я попрошу тебя проставить сверху страниц или на особых закладках числа событий, о которых ты говоришь. Если, скажем, у меня возникает сомнение относительно фактов, имевших место между 20 и 25 октября, я смотрю как раз в этом месте. Потом я закрываю тетрадь.

— А у тебя хватит силы воли не заглянуть дальше?

— Разумеется. Когда я учился в школе и занимался переводами с латинского, мне удалось достать сборник переводов, которым пользовался учитель. Я клал его рядом с книгой, но обращался к нему лишь в крайних случаях, после того, как все мои попытки перевести самостоятельно не приводили ни к чему. Когда нужно, я умею проявить силу воли.

Люсьена заколебалась. Потом сказала:

— До какого места ты дошел в своей работе?

— До конца первого месяца нашего пребывания в Марселе.

— До самого конца?

— Да, почти.

— И корабль уже отплыл?

— Он отплывает послезавтра.

Она подумала немного. На ее лице появилась улыбка.

— Когда он отплывет, я дам тебе свою тетрадь.

— Отчего же не теперь?

— Я хочу, чтобы ты покинул «царство плоти».

— Но мне кажется, что я его уже покинул. Осталось написать еще три или четыре страницы, и корабль снимется с якоря…