Марк Твен - Приключения Тома Сойера. Приключения Гекльберри Финна. Рассказы Страница 31

Том выдержал порку и вернулся на свое место, даже не очень огорчившись. Он думал, что, может быть, и в самом деле, расшалившись, как-нибудь незаметно опрокинул чернильницу на книжку, и отнекивался только для виду, потому что так было принято — не отступать от своих слов из принципа.

Мало-помалу прошел целый час, учитель дремал на своем троне, клюя носом, в воздухе стояло сонное жужжание зубрежки. Скоро мистер Доббинс потянулся, зевнул, отпер стол и протянул руку за книгой, но нерешительно, как будто не зная, брать ее или не брать. Ученики лениво глядели на него, и только двое из них зорко следили за каждым его движением. Мистер Доббинс некоторое время рассеянно вертел книгу, потом взял ее в руки, уселся в кресле поудобнее, собираясь приняться за чтение. Том оглянулся на Бекки. Ему случалось видеть такое загнанное и беспомощное выражение у кроликов, когда в них целятся из ружья. Он мигом забыл про свою ссору с ней. Что-то надо сделать! Сию же минуту! Но как раз эта необходимость спешить мешала ему что-нибудь придумать. И вдруг его осенило вдохновение. Он подбежит к учителю, выхватит у него книгу, выскочит в дверь — и был таков. Но на одну коротенькую секунду он замялся, и случай был упущен — учитель раскрыл толстый том. Если бы можно было вернуть потерянное время! Слишком поздно. Теперь Бекки уже ничем не поможешь. В следующую минуту учитель повернулся лицом к классу. Все опустили глаза. В его взгляде было что-то такое, от чего даже невиноватые затряслись от страха. Наступило молчание, оно длилось так долго, что можно было сосчитать до десяти; учитель все больше и больше распалялся гневом. Наконец он заговорил:

— Кто разорвал эту книгу?

Ни звука в ответ. Можно было расслышать падение булавки. Молчание продолжалось; учитель вглядывался в одно лицо за другим, ища виновного.

— Бенджамен Роджерс, вы разорвали эту книгу?

Нет, не он. Снова молчание.

— Джозеф Гарпер, это сделали вы?

И не он.

Тому Сойеру становилось все больше и больше не по себе, его изводила эта медленная пытка.

Учитель пристально вглядывался в ряды мальчиков, подумал некоторое время, потом обратился к девочкам:

— Эми Лоуренс?

Она только мотнула головой.

— Грэси Миллер?

Тот же знак.

— Сьюзен Гарпер, это вы сделали?

Нет, не она. Теперь настала очередь Ребекки Тэтчер.

Том весь дрожал от волнения, сознавая, что выхода нет никакого.

— Ребекка Тэтчер (Том посмотрел на ее лицо — оно побледнело от страха), это вы разорвали, — нет, глядите мне в глаза (она умоляюще сложила руки), — вы разорвали эту книгу?

Вдруг Тома словно озарило. Он вскочил на ноги и крикнул:

— Это я разорвал!

Вся школа рот разинула, удивляясь такой невероятной глупости. Том постоял минутку, собираясь с духом, а когда выступил вперед, чтобы принять наказание, то восхищение и благодарность, светившиеся в глазах Бекки, вознаградили его сторицей. Воодушевленный своим великодушием, он без единого звука выдержал жесточайшую порку, какой еще никогда не закатывал никому мистер Доббинс, и равнодушно выслушал дополнительный строгий приказ остаться на два часа после уроков, — он знал, кто будет ждать за воротами, пока его не выпустят из плена, и не считал потерянными эти скучные часы.

В этот вечер, укладываясь в постель, Том обдумывал мщение Альфреду Темплу. Бекки, плача от раскаяния и стыда, рассказала ему все, не скрывая и собственной измены. Однако жажда мщения скоро уступила место более приятным мыслям, и Том наконец уснул, но даже и во сне последние слова Бекки все еще звучали в его ушах:

— Ах, Том, какой ты благородный!

Глава XXII

Приближались каникулы. Всегда строгий учитель стал теперь еще строже и требовательнее: ему хотелось, чтобы его школа отличилась на экзаменах. Розга и линейка никогда не лежали без дела, по крайней мере, в младших классах. Только самые старшие из учеников да взрослые барышни лет восемнадцати — двадцати были избавлены от порки. А порол мистер Доббинс очень больно, потому что лет ему было не так уж много, и, хотя под париком у него скрывалась совершенно лысая и блестящая, как шар, голова, его мускулы нисколько не ослабели. С приближением великого дня обнаружилось все его тиранство: ему как будто доставляло злорадное удовольствие наказывать за малейший проступок. Из-за этого самые маленькие мальчики проводили целые дни в страхе и трепете, а по ночам не спали и думали, как бы ему отомстить. Они не упускали ни одного случая насолить учителю. Но и он тоже не отставал. Воздаяние, которое следовало за каждой удачной местью, бывало настолько потрясающе и грозно, что мальчики всегда отступали с поля битвы с большим уроном.

Наконец они сговорились между собой и придумали одну штуку, которая сулила блестящий успех. Был принят в компанию ученик местного живописца вывесок: они рассказали ему свой план и просили помочь им. Мальчишка пришел в восторг, потому что учитель столовался у них в доме и успел надоесть ему хуже горькой редьки. Жена учителя уезжала на несколько дней погостить к знакомым, так что некому было расстроить их планы; учитель всегда изрядно выпивал перед такими торжественными днями, и мальчишка обещал «устроить ему сюрприз» перед самым экзаменом, когда старик напьется и задремлет в кресле, а потом разбудить его и спровадить в школу.

В свое время наступило и это интересное событие. К восьми часам вечера школа была ярко освещена и украшена гирляндами и венками из зелени и цветов. Учитель восседал, как на троне, в своем большом кресле, поставленном на возвышении, а позади него стояла черная доска. Видно было, что он успел порядком нагрузиться. Три ряда скамеек по сторонам возвышения и шесть рядов перед ним были заняты городскими сановниками и родителями учеников. Слева от учительского места, позади зрителей, возвышалась просторная эстрада, на которой сидели школьники, участвующие в программе: маленькие мальчики, умытые, причесанные и такие нарядные, что сидели как на иголках и маялись невыносимо; неуклюжие верзилы; белоснежные ряды девочек и разряженные в батист и кисею взрослые барышни, которые совестились своих голых рук в старинных бабушкиных браслетах, розовых и голубых бантов и цветов в волосах. Все остальные места были заполнены учениками, не участвовавшими в выступлениях.

Экзамены начались. Выступил вперед крошечный мальчик и пролепетал испуганно: «Никто из вас, друзья, не ждал, чтобы малыш стихи читал», сопровождая декламацию вымученными, судорожными движениями, какие могла бы делать машина, если бы была в неисправности. Однако он благополучно добрался до конца, еле живой от страха, и, поклонившись, как автомат, удалился под гром рукоплесканий.

Сконфуженная девочка прошепелявила: «У Мэри был барашек», — сделала достойный жалости реверанс, получила свою долю аплодисментов и уселась на место, вся красная и счастливая.

На эстраду очень самоуверенно вышел Том Сойер и с неистовым воодушевлением, бешено размахивая руками, начал декламировать бессмертную и неистребимую тираду: «О, дайте мне свободу!»,{4} но, дойдя до середины, запнулся. На него напал страх перед публикой, ноги под ним затряслись, и в горле перехватило дыхание. Слушатели явно жалели его, но молчали, а молчание было еще хуже жалости. Учитель нахмурился, так что провал был полный. Том попробовал было читать дальше, но ничего не вышло, и он с позором удалился. Раздались жидкие хлопки, по сейчас же и смолкли. За сим последовало «На пылающей палубе мальчик стоял»,{5} а также «Ассирияне шли»{6} и другие перлы, излюбленные декламаторами. Потом состязались в правописании и чтении. Теперь на очереди был гвоздь вечера — оригинальные произведения молодых девиц. Одна за другой они подходили к краю эстрады, откашливались, развертывали рукопись, перевязанную хорошенькой ленточкой, и начинали читать, особенно напирая на выразительность и знаки препинания. Темы были все те же, над какими в свое время трудились их матушки, бабушки и, без сомнения, все прабабушки, начиная с эпохи крестовых походов. Тут были: «Дружба», «Воспоминания о былом», «Роль религии в истории», «Царство мечты», «Что нам дает просвещение», «Сравнительный очерк политического устройства различных государств», «Задумчивость», «Дочерняя любовь», «Задушевные мечты» и т. д.

Главной особенностью этих сочинений была меланхолия, с которой авторы ужасно носились, а кроме того — сущее наводнение всяких красивых слов, а кроме того — манера носиться с каким-нибудь любимым выражением до тех пор, пока оно не навязнет в зубах и не потеряет всякий смысл; а особенно заметна и неприятна была надоедливая мораль, которая помахивала куцым хвостом в конце каждого сочинения. Какая бы ни была тема, автор из кожи лез, чтобы впихнуть в свое произведение что-нибудь полезное и поучительное для добродетельного и возвышенного ума. И хотя фальшь этой морали бьет в глаза, ее ничем не искоренишь; она до сих пор остается в силе и не выведется в наших школах, пока свет стоит. Нет ни одной школы во всей нашей стране, где ученицы не чувствовали бы себя обязанными заканчивать сочинение моралью; и чем легкомысленней и маловерней ученица, тем длинней и набожней будет мораль. Но довольно об этом. Горькая истина никому не по вкусу. Давайте вернемся к экзаменам. Первое из прочитанных сочинений было озаглавлено: «Так это и есть жизнь?» Быть может, читатель выдержит хоть один отрывок из него: