Леопольд Захер-Мазох - Венера в мехах (сборник) Страница 31

Я сказал бы даже, что она видит цель жизни своей в том, чтобы поступать с изысканной бесчеловечностью с подчиненными ей чернокожими. У нее даже доходило уже несколько раз до столкновения с властями. Одного из своих негров она ослепила, другого умертвила, приказав его распять на земле между четырьмя кольями, на своего рода бороне с заостренными зубьями.

И если какие-нибудь из ее подвигов изредка и становились известны, то это были исключительные случаи, – вообще же влияние ее на своих подданных так велико, что никто не дерзнул бы даже воспротивиться ей, не только выступать публично против нее.

Когда я высказал свое изумление по поводу того, что такая красивая и любезная женщина способна на такие поступки, Д. ответил:

– В этом нет решительно никакой психической загадки – напротив, все это объясняется чрезвычайно просто, если только мы не забудем, что наша графиня-плантаторша страстно любила своего мужа и что она одарена большой энергией.

Муж ее прибыл сюда с севера в надежде излечить в южном климате свою легочную болезнь. И действительно, он начал здесь заметно и быстро поправляться. Но граф был идеалист и филантроп в благороднейшем смысле этого слова и совсем не был приспособлен к роли плантатора в здешней стране. Преувеличенное человеколюбие здесь неуместно, поверьте мне. Чтобы наших чернокожих заставить исполнять свою работу и уберечь их от испорченности во всех отношениях, для этого нужны твердая рука и строгие меры наказания.

А граф обращался с ними, как с равными, как с полноправными братьями и оказывал им всяческие снисхождения – и в награду за это не только не видел никакой благодарности, но нажил себе вероломных врагов в лице тех, кого хотел благодетельствовать. Мало того что его негры превратились вскоре в лентяев и с прямой неохотой исполняли его распоряжения – они распустились наконец до того, что совсем перестали ему повиноваться и начали угрожать его имуществу, даже самой жизни его и его жены.

Когда дело дошло до открытого мятежа, граф сделал еще одну, последнюю попытку образумить их, урезонить их добром. Но в ответ на это он получил одни насмешки и угрозы. Волнения и огорчения, которые ему причинила эта гнусная неблагодарность, совсем подорвали его здоровье – у него хлынула горлом кровь, и он от этого скончался.

Над трупом его молодая вдова поклялась отомстить неблагодарным мятежникам.

При содействии нескольких белых и креолов, находившихся у нее в имении, она усмирила мятежников ружейными выстрелами и затем, переловив и связав их вожаков, она произвела над ними страшный суд, приказав привязать изменников к кольям и перестреляв их всех собственноручно из револьвера, пока все не испустили дух.

С тех пор негры боятся ее, как самого дьявола во плоти. Ее же душа исполнилась глубокой ненависти ко всей чернокожей расе, неблагодарность и предательство которой стоили жизни ее горячо любимому мужу.

Таким образом, к этому не только беспощадному, но и прямо бесчеловечному обращению со своими неграми ее побуждает, с одной стороны, мстительное чувство; с другой же стороны – большую роль в этом играет и ее личное положение. Могла ли бы, в самом деле, белая женщина, одна и одинокая, ужиться и управиться с этими полудикими чернокожими, если бы у нее не было способности внушить этим полудикарям страх?

– Кто знает, – заметил я, – согласились ли бы ее негры терпеть это обращение, если бы их госпожа не была в то же время красивой женщиной!..

– С этим я соглашаюсь, – сказал Д., – очень возможно, что ее ослепительно-белая кожа и золотисто-огненные волосы также способствуют тому, что эти кудрявые черные мужчины рабски подчиняются ей.

– Почему бы ей не вернуться в Европу?

– Можно ли это представить себе? Натура вольная, независимая, привыкшая видеть, как все вокруг покорно ее воле, – представить себе ее там у вас, в ваших условиях жизни, где на каждом шагу приходится натыкаться на городового!

Женщина-сирена

Это было в берлинской консерватории. Я слушал лекции по истории музыки, которую читал профессор Куллак. Длинным рядом проходили перед слушателями имена знаменитых пианистов, и в числе их назван был также Теодор Дёлер. Куллак очень тепло говорил о его значении как виртуоза и композитора, о его прелестных салонных пьесах и о его знаменитых двенадцати этюдах и закончил таким замечанием:

– Он исчез так же внезапно, как и показался; никто не знает, что сталось с ним.

При этих словах я чуть было громко не вскрикнул: «Я знаю!» Но я сдержался, и словно боясь, что в эту минуту все могли бы при одном взгляде на мои губы прочесть на них драгоценную тайну, я робко забился в дальний угол.

Как узнал я о последнем периоде жизни этого оригинала и фантазера и о его романтическом конце?

Однажды я встретил объявление, в котором родовитая итальянская семья приглашала немца-воспитателя. Я сносно говорил по-итальянски и всей душой стремился в тот край, где растут мирты и лавры и сквозь темно-зеленую листву сверкают золотистые апельсины. Я поспешил воспользоваться соблазнительным случаем и вскоре очутился под синим небом Рафаэля и Россини.

Здесь, на восхитительных берегах озера Комо, узнал я роман немецкого музыканта, превратившегося у местных поселян в своего рода миф.

Было лето на исходе, когда один путник-немец пробирался по очаровательным долинам Тироля на юг – не в железнодорожном купе и не на почтовых лошадях, а пешком, по тогдашнему обычаю жрецов искусства, – с ранцем за спиной, с палкой в руке и в широкополой шляпе на голове.

Вот и побережье. В страстном стремлении в страну Вергилия путник переправился через озеро Гарда в Дезенцано, а отсюда снова вела великолепная дорога, обсаженная серебристыми тополями, в Верону, к римскому амфитеатру и к могиле Ромео и Джульетты – и еще дальше, вдоль швейцарской границы, в дивные местности, природа которых соединяет в себе мрачный романтизм севера с волшебной роскошью мягкого, красочного юга.

На берегу озера Комо путник остановился, очарованный, словно прикованный магической красотой итальянской природы. Налюбовавшись досыта чарующим пейзажем с высоты одного холма, на котором он улегся под тенью высоких кипарисов, он спустился по ближайшему склону в долину и вошел в остерию (гостиницу). Хозяин ее, Джузеппе Скальца, принял его, правда, без тех глубоких поклонов, с которыми он встречал обыкновенно англичан, прибывающих в экипажах, на лошадях и с десятком чемоданов, но очень любезно и приветливо.

Он уселся на увитой виноградом веранде, наслаждался терпким и обжигающим местным вином и форелями, обводя взглядом озеро и его окрестности.

У ног его расстилались роскошные виноградники, пестреющие пламенными гроздьями, а за ними тянулась синим, затканным золотом ковром чуть колеблющаяся водная гладь. За цветущими зелеными берегами виднелась мягкими подъемами холмистая местность, всюду блестели крыши домов, виллы, мраморные дворцы, сверкая ослепительной белизной сквозь темную чащу кипарисовых рощ и каштановых лесов, тутовых и лавровых деревьев, – а над всей дивной картиной высился чистый, синий купол неба и, словно расплавленное золото, лились оттуда потоки горячего солнечного света.

Едва устроившись в просторной комнате, которую отвел ему хозяин гостиницы, чужеземец отправился осматривать окрестности – пешком, вооружившись только своей узловатой палкой.

И каждый раз, когда он проходил мимо какой-нибудь виллы, – едва мелькнут из-за темной листвы белые колонны, – ему вспоминалась римская элегия Гёте, и, наивный и увлекающийся, как истинный художник, он чувствовал, что также невольно ждет необычайного приключения.

Казалось, счастье благоприятствует ему. На четвертый день своего пребывания он очутился в местности, в которую еще не попадал до сих пор, и вдруг увидел пред собой дачу, от которой на него пахнуло чем-то совсем родным. Это не был ни маленький дворец, ни итальянская вилла – это было здание чисто немецкое, и даже окружающая его местность заставила путника мысленно перенестись на покинутую родину. Цветы, которые цвели здесь, приветствовали его, казалось, на родном языке, и вместо южных деревьев здесь бросались в глаза фруктовые деревья его родной страны, а среди берез и елей он заметил даже великолепный дуб.

Точно завороженный какой-то силой, он вошел в незапертую калитку и пошел вперед, прямо к павильону с цветными стеклами. Здесь тоже не было никого, дверь и здесь оказалась отпертой, и, к изумлению своему, он увидел среди простой комнаты рояль.

Тогда, ни о чем больше не задумываясь, потеряв всякую власть над собой, он вошел, сел за открытый рояль и, попробовав его тон, начал фантазировать.

Весь поглощенный своей темой, оживавшим под его пальцами рядом картин в звуках, он не слышал ни шагов по ступеням павильона, ни шелеста женского платья и не видел фигуры девушки, тихо остановившейся за его спиной и прислушивавшейся. Но когда замер последний аккорд, нежный и мелодичный голос сказал: