Роберт Стивенсон - Веселые ребята и другие рассказы Страница 31

— Это прислуга! — воскликнул он. — Вы видите, она вернулась, как я вас о том предупреждал. Теперь вам предстоит еще одно маленькое затруднение — отвлечь ее внимание от вас и не дать ей заметить и догадаться, что здесь случилось нечто не совсем обычное. Вы должны сказать ей, что ее господин заболел, но вместе с тем вы непременно должны впустить ее в дом и при этом все время сохранять совершенно уверенный, спокойный, но несколько серьезный и озабоченный вид. Никаких улыбочек или усмешек, главное дело — это не переигрывать, и тогда я ручаюсь вам за успех. Раз она войдет в сени, и дверь за ней будет заперта покрепче, то с помощью той же ловкости и проворства, какие вы применили к ее господину, нетрудно будет избавиться и от ее нежеланного и неудобного присутствия и устранить с вашего пути и эту последнюю опасность. Раз это будет сделано, весь вечер будет в вашем распоряжении, а если нужно, то и вся ночь. Все это время вы можете употребить на разграбление собранных здесь сокровищ и на то, чтобы обезопасить себя от всякого рода подозрений. В этом, конечно, я тоже могу помочь вам. В сущности, ее приход является для вас и помощью, и даже в некоторой степени спасением под видом новой опасности. Только действуйте смелее, мой милый друг, не то помните, что ваша жизнь висит на волоске! Мешкать нельзя, надо действовать!..

Маркхейм пристально смотрел на своего советчика и не особенно торопился.

— Если я обречен на одни только дурные поступки, если мне суждено, как вы говорите, творить только зло, — сказал он, — то у меня остается еще один свободный выход из этого положения; передо мной еще открыта дверь к спасению — я могу перестать творить что бы то ни было! Могу отказаться от каких бы то ни было поступков. Если вся моя жизнь есть не что иное, как одно сплошное зло, то я могу отказаться от нее!.. Хотя я, — как вы совершенно справедливо заметили, — поддаюсь каждому малейшему искушению, я все-таки еще способен одним решительным движением поставить себя в такое положение, где я стану совершенно недоступен никаким искушениям. Вы утверждаете, что моя любовь к добру, ко всему честному, благородному и прекрасному обречена на бесплодие, — возможно, что так! Но даже если это и так, то, помимо этой любви и наряду с ней, во мне живет и ненависть ко всякому злу, и из-за этой ненависти, к горчайшему вашему разочарованию, любезный мой советчик и благожелатель, вы увидите, что я сумею почерпнуть в себе достаточно энергии и решимости, чтобы противостоять злу.

При этих словах физиономия гостя заметно изменялась; в ней наблюдалась какая-то удивительная перемена, можно сказать, почти приятная: выражение его лица как-то смягчилось и просветлело; в нем чувствовалось и торжество, и некоторая нежность, но при этом само лицо его как будто стушевывалось, как будто расплывалось, точно туман.

Но Маркхейм не остановился над наблюдением перемены, происшедшей в лице его собеседника, он не дал себе труда вникнуть в смысл и в значение этого превращения, он отворил дверь на площадку и стал медленно спускаться по лестнице, погруженный в глубокие думы.

Все его прошлое постепенно и последовательно развертывалось перед ним, и он видел его таким, каким оно было в действительности: неприглядным, безобразным, как кошмар, случайным, как пестрая смесь мотивов в каком-нибудь музыкальном попурри. Вся его жизнь предстала теперь перед ним как одна общая картина поражения.

Жизнь, такая, какою он видел ее теперь, не прельщала его более, она не манила его к себе, не сулила ему ни радостей, ни утех, напротив, она отталкивала его, как нечто гадко-кошмарное, что тяготит и давит, и порабощает его, а там вдали, по ту сторону этого печального земного бытия, ему виднелась тихая пристань для его разбитой бурей ладьи.

В сенях он остановился и заглянул в лавку, где на конторке над трупом убитого им антиквара все еще горела, колыхаясь, свеча. Теперь там было как-то особенно тихо и безмолвно, как в пустой церкви. Маркхейм стоял и смотрел на покойника, и мысли о нем вдруг целым роем закружились у него в голове.

Вдруг колокольчик снова, на этот раз нетерпеливо зазвенел и задребезжал на весь дом. Маркхейм очнулся и пошел к двери. Отворив, он встретил прислугу на пороге и остановил ее. На лице у него блуждала слабая тень печальной улыбки, а голос звучал спокойно, кротко, почти ласково.

— Знаете, вы бы сходили за полицией, — сказал он, — я убил вашего хозяина.

ДЖАНЕТ ПРОДАЛА ДУШУ ДЬЯВОЛУ

Достопочтенный Мордух Соулис долгие годы был пастором в Больвирийском приходе, расположенном на болотах низменной долины реки Дьюль. Это был строгий, суровый, мрачного вид смуглолицый старик, наводивший страх и трепет на всех своих прихожан. Последние годы своей жизни он жил в совершенном одиночестве, не имея подле себя ни родных, ни близких, ни прислуги, ни какого бы то ни было человеческого общества; словом, ни одной живой души! Так и жил он один-одинешенек в своем маленьком пасторском домике, уединенно стоявшем в стороне, приютившись под нависшей над ним скалой, прозванной «Висячий Шоу». Несмотря на странную, почти полную неподвижность его словно застывшего лица, напоминавшего маску, глаза его постоянно тревожно блуждали по сторонам, как будто озирались, и дико сверкали из-под нависших бровей. Когда во время исповеди взгляд его останавливался на кающемся, которого он по долгу службы обыкновенно строго увещевал, и внушительно говорил о будущей жизни и о том, что ждет там, за гробом, нераскаявшихся грешников, то исповедующемуся начинало казаться, что его взгляд проникает в даль будущего и видит там ужасы вечных мук, уготованных грешникам. Многие молодые люди, приходившие к нему готовиться к первому приобщению Святых Тайн, оставались глубоко потрясенными его речами и наставлениями на долгое время.

Каждый год, в первое воскресенье после семнадцатого августа, он имел обыкновение говорить проповедь на тему «Дьявол как лев рыкающий», и в этот день он старался всегда превзойти себя, как в силе развития этой и без того уже столь устрашающей темы, приводившей в ужас и трепет его паству, так и по неистовству своего поведения на кафедре в этот день. С детьми от страха случались припадки, многие падали без чувств, взрослые и старики буквально цепенели от ужаса и смотрели мрачно и таинственно, а после того весь день говорили теми странными намеками, какими любил выражаться Гамлет.

Люди осторожные, хвалящиеся своим благоразумием, еще с самого начала водворения мистера Соулиса на должность пастора этого прихода стали обходить в сумерки и в поздний вечерний час дом пастора. Даже и то место, где стоял дом в тени нескольких старых толстых деревьев, над самой рекой Дьюль, с нависшим над ним с одной стороны угрюмым утесом Шоу, а другой стороной обращенной к громоздившимся чуть не к самому небу, поросшим мхом вершинам мрачных, холодных гор, считалось недобрым среди населения. Даже проводники, сидя вечером в маленькой таверне местечка, сокрушенно качали головами при мысли о необходимости пройти поздно вечером или ночью мимо этого нечистого места. Особенно недоверчиво поглядывали люди там на одно небольшое пространство у самого дома; это местечко пользовалось скверной репутацией и внушало людям какой-то особенно суеверный страх.

Сам дом пастора стоял между большой проезжей дорогой и рекой; одной стороной к дороге, а другой к реке. Задний фасад его был обращен к городку Больвири, лежащему в полумиле расстояния от дома, а передний фасад выходил в обнесенный живой изгородью из терновника жалкий, запущенный сад. Сад этот занимал все пространство от дороги до реки, а дом стоял как раз посредине; дом был в два этажа, и в каждом этаже по две большие хорошие комнаты; он выходил не прямо в сад, а на узкую насыпную дорожку, упиравшуюся одним концом в большую дорогу, а другим доходившую до старых ив и бузины, росших на берегу реки. Вот именно эта дорожка, этот небольшой кусочек шоссе перед окнами пасторского дома и пользовался среди юных прихожан Больвирийского прихода особенно дурной славой. Но пастор часто по вечерам, когда уже стемнеет, ходил по ней долго взад и вперед, иногда громко вздыхая от полноты чувств, вознося к Богу усердную молитву без слов. Когда же его не бывало дома, и люди знали, что пастор находится в отсутствии, потому что на дверях дома висел замок, самые отчаянные смельчаки из школьников отваживались, крикнув предварительно товарищам: «Ребята, за мной!», пробежать по этой дорожке, чтобы потом хвастать перед другими, что они побывали на страшном месте.

Эта атмосфера суеверного ужаса, окружавшая, как это было в данном случае, служителя Божия, человека во всех отношениях безупречного, высокорелигиозного, даже праведного, возбуждала постоянно удивление и недоумение и вызывала бесконечные расспросы со стороны всех тех немногих приезжих посторонних лиц, которые случайно или по делам заезжали в эту захолустную малоизвестную местность. Впрочем, многие даже из прихожан этого прихода не знали ничего о странных событиях, ознаменовавших первый год служения мистера Соулиса в этом приходе, а среди тех, кто был лучше осведомлен об этом, многие были по природе своей люди необщительные и воздержанные на язык, другие же просто боялись касаться этого предмета и избегали говорить о нем. Только в кои веки раз кто-нибудь из стариков расхрабрится после третьего стаканчика, и когда винцо развяжет ему язык, возьмет да и расскажет, какая тому причина, что у пастора всегда такой угрюмый мрачный вид и почему он живет в таком одиночестве, как какой-нибудь отшельник.