Синклер Льюис - Бэббит Страница 31

— Верно, верно! И это здорово отражается на гостиницах. Правда, есть в этом и своя хорошая сторона: в тех гостиницах, где за паршивый номер брали пять, а то и шесть-семь долларов в день, теперь рады-радехоньки сдать самую лучшую комнату за четыре, да еще с услугами!

— Тоже верно. М-да, слушайте, насчет этих самых гостиниц. Заехал я недавно в первый раз в отель «Сен-Фрэнсис» — это в Сан-Франциско, — шикарное место, клянусь богом!

— Правда ваша, друг. «Сен-Фрэнсис» — шикарное место. Первый класс!

— Верно, верно. Согласен с вами. Первоклассная гостиница.

— Так-то оно так, а вот бывал кто из вас в «Риппльтоне», в Чикаго? Не люблю наговаривать — всегда предпочту хвалить, если только можно, но среди всех скверных трущоб, которые пытаются сойти за первоклассный отель, нет ни одной хуже «Риппльтона»! Когда-нибудь я до них доберусь, я им так и сказал, этим типам. Вы знаете, я такой человек — правда, вы меня не знаете, но поверьте, я привык к первоклассному обслуживанию и готов платить как следует. Приезжаю я недавно в Чикаго поздно ночью. «Риппльтон» этот у самого вокзала, раньше я там не останавливался, но говорю шоферу такси — я считаю, что надо брать такси, когда приезжаешь ночью; может, оно выходит дороже, но все равно окупается: утром надо вставать рано, ходить, распространять свой товар. В общем, говорю я шоферу: «Вези в „Риппльтон“!»

Приезжаем мы туда, я разлетаюсь к конторке, говорю портье: «Ну как, братец, есть у тебя хороший номер для кузена Билла, да чтоб с ванной!» Ка-ак он на меня взглянет! Можно было подумать, что я продал ему подержанный пиджак или предложил работать в йом-кипур! Уставился на меня, как рыба, и тянет: «Не знаю, приятель, сейчас посмотрю!» — и ныряет в эту, как ее, регистратуру, что ли, где у них записаны все номера. Не знаю, может, он звонил по телефону в Кредитную Ассоциацию или в Американскую Лигу Безопасности, проверял, кто я такой, во всяком случае, он что-то долго возился, а может, просто вздремнул, но наконец выглянул, посмотрел на меня, будто моя физиономия ему глаза режет, и скрипучим таким голосом говорит: «Пожалуй, можно вам устроить номер с ванной». «А-а, говорю, весьма любезно с вашей стороны, простите, что обеспокоил, но во сколько это мне влетит?» — спрашиваю. А он: «Семь долларов в сутки, приятель».

Конечно, время было позднее, да и гостиницу оплачивает моя фирма, — но, скажу по чести, если бы мне пришлось платить из своего кармана, так я лучше всю ночь прошлялся бы по улицам, но никогда в жизни не позволил, чтоб в такой дыре содрали с меня кровных семь долларов за день! Ладно, думаю, пускай! Разбудил тут портье посыльного — славный такой мальчуган, лет семидесяти девяти, не больше, — сражался, как видно, в битве при Геттисберге и не сообразил до сих пор, что она давно кончилась. Наверно, принял меня за одного из конфедератов — так он на меня воззрился! Повел меня этот Рипп ван Винкль куда-то, — потом я узнал, что они называют это «номер», а сначала мне показалось, будто он ошибся и засунул меня в ящик для пожертвований на Армию Спасения. Семь долларов per каждый божий diem[8]. Видали?

— Да, я тоже слышал, что в «Риппльтоне» дерут неизвестно за что. Нет, я в Чикаго всегда предпочитаю останавливаться в «Блекстоне» или в «Ла-Салле» — первоклассные отели!

— Скажите, друзья, а кто останавливался в отеле «Берчдейл», на Терр-От? Как там?

— О, «Берчдейл» — первоклассная гостиница.

(Двенадцатиминутное совещание на тему: «Сравнительные достоинства отелей в Саус-Бенде, Флинте, Дэйтоне, Талсе, Вичите, Форт-Ворсе, Виноне, При, Фарго и Мыс-Джой».)

— Говорите — цены! — буркнул человек в фетровой шляпе, играя зубом лося на тяжелой цепочке от часов. — Хотел бы я знать, откуда пошел слух, что одежда подешевела. Возьмите мой костюм, — тут он ущипнул себя за складку брюк. — Четыре года назад я за него отдал сорок два с половиной, и он того стоил. Так вот, захожу я на днях в магазин в нашем городе, прошу показать мне костюм, и приказчик вынимает такие обноски, которые я, честное слово, на дворника не надел бы! Просто из любопытства спрашиваю: «А сколько берете за это барахло?» — «Что? — говорит. — Какое барахло? Самый лучший костюм, чистая шерсть». — «Знаю я эту шерсть, черт ее дери! Растет на кустиках, там, на доброй старой плантации!» — «Нет, говорит, это чистая шерсть, и мы за нее берем шестьдесят семь долларов девяносто центов». — «Берете? — говорю, — ну берите с кого хотите, а с меня вам не взять!» — и пошел домой. Да, да! А дома говорю жене: «Пока у тебя сил хватит латать папины брюки, мы никаких костюмов покупать не будем».

— Правильно, братец. А возьмите, скажем, воротнички…

— Э-э! Погодите! — запротестовал толстяк. — При чем тут воротнички? Я сам торгую воротничками. Знаете, какие накладные расходы на это производство? Двести семь процентов себестоимости.

Тут все согласились, что раз воротничками торгует их старинный друг — толстяк, значит, цена на воротнички именно такая, как надо; зато остальные предметы одежды катастрофически подорожали. Они уже восхищались друг другом, любили друг друга. Они глубоко вникли в суть коммерции и пришли к единодушному заключению, что цель производства — будь то производство плугов или кирпичей — в сбыте товара. Их романтическим героем был уже не рыцарь, не странствующий трубадур, не ковбой, не летчик, не храбрый юный прокурор, — их героем был Великий Коммерсант, который умел анализировать торговые проблемы, сидя у покрытого стеклом письменного стола, герой, чей благородный титул был «удачник» и кто посвятил себя и своих юных оруженосцев космической цели — продаже, не продаже чего-нибудь определенного кому-нибудь определенному, а Продаже с большой буквы.

Эти профессиональные разговоры заинтересовали даже Поля Рислинга.

Будучи любителем игры на скрипке и романтически несчастным мужем, он вместе с тем весьма ловко торговал толем. Он выслушал замечания толстяка об «использовании фирменных каталогов и бюллетеней для того, чтобы подстегнуть коммивояжеров», и сам подбросил блестящую идейку насчет наклеивания двухцентовых марок на проспекты. Но тут же он совершил проступок против Священного Союза Порядочных Людей. Он заговорил, как высоколобый.

Поезд приближался к городу. У окраины он прошел мимо литейного завода, где вспыхивали оранжевые и алые блики, озаряя унылые трубы, одетые сталью стены и мрачные трансформаторы.

— Боже! Взгляните — какая красота! — воскликнул Поль.

— Метко сказано, братец, именно — красота! Сталелитейный завод Шеллинга — Хортона, и говорят, старый Джон Шеллинг заграбастал чуть ли не три миллиона на вооружении во время войны! — с уважением сказал человек в фетровой шляпе.

— Да я не о том, — я хотел сказать, как красиво, когда свет падает пятнами на этот живописный двор, загроможденный железным ломом, и выхватывает куски из темноты, — объяснил Поль.

Они уставились на него в изумлении, а Бэббит заворковал:

— Поль, он, знаете, наметал глаз — замечает всякие там живописные местечки и красивые виды, ну, вообще все такое. Наверно, сделался бы писателем или еще чем-нибудь в том же роде, если б не стал торговать толем.

Поль сделал недовольное лицо. (Бэббит иногда сомневался, ценит ли Поль его дружескую поддержку.) Человек в фетровой шляпе проворчал:

— Лично я считаю, что на заводе у Шеллинга — Хортона грязь несусветная. Уборка ни к черту. Но, конечно, вам никто не запретит называть этот хлам «живописным», — это дело вкуса!

Поль обиженно спрятался за газету, а разговор, как водится, перешел на поезда.

— В котором часу прибываем в Питтсбург? — спросил Бэббит.

— В Питтсбург? Кажется, часа в… нет, это по прошлогоднему расписанию… погодите-ка, можно посмотреть, у меня расписание под рукой.

— А мы не опаздываем?

— Да нет, кажется, прибудем вовремя.

— Но мы как будто на последнюю станцию прибыли с опозданием на семь минут.

— Да ну? Вы так думаете? О черт, а я-то решил, что мы ничуть не опаздываем.

— Нет, на семь минут опоздали.

— Правильно: ровно на семь минут.

Вошел проводник — негр в белой куртке с медными пуговицами.

— Эй, Джордж, на сколько мы опаздываем? — бросил ему толстяк.

— Право, не знаю, сэр! Кажется, идем без опозданий, — ответил проводник, складывая полотенца и ловко забрасывая их на вешалки над умывальниками. Весь синклит мрачно смотрел на него, и, когда он вышел, все угрюмо заворчали:

— Не знаю, что сталось с этими черномазыми в последнее время! Никогда вежливо не ответят!

— Правильно! Всякое уважение к нам потеряли. То ли дело негр в старину — славный малый, знал свое место, а эти молодые жеребцы не желают служить проводниками или собирать хлопок. Нет, брат, ему подавай другое — он лезет в адвокаты, в профессора, бог знает куда! Верьте мне, это вопрос серьезный! Надо бы нам всем сплотиться по-настоящему и указать черным, — да, кстати, и желтым, — их место. Нет, вы не думайте, что у меня есть расовые предрассудки. Я первый радуюсь, когда этакой черной образине повезет, — лишь бы он сидел, где ему положено, и не пытался присвоить себе законную власть и деловой авторитет белого человека.