Герман Вук - Городской мальчик Страница 31

Как ни радовался Герби восстановлению своего имени, а все же дежурство в лазарете причинило ему страдания. Живое воображение то и дело рисовало, как они с Люсиль сидят рука об руку на лужайке под звездами, смотрят на разноцветные шары «римских» свечей и золотые россыпи ракет. На самом деле маялся он понапрасну. На вожделенной лужайке за изгородью мальчики и девочки были рассажены по двум секторам скамеек, разделенным двадцатифутовым проходом, по которому без устали курсировали вожатые. В тот вечер разнополые воспитанники не перемолвились между собой ни единым словом. Так что в муках Герби не было особых оснований. Все нетерпеливее ждал он богослужения, назначенного на завтра. Герби резонно полагал, что на сей раз врач и медсестра не будут настаивать на своем присутствии.

Так и вышло. На следующий день, после ужина, Тринадцатая хижина в полном составе, за исключением Ленни, промаршировала в общей колонне на территорию девочек. Вероятно, врач и медсестра считали себя обязанными присутствовать на фейерверке по долгу службы, то есть на тот случай, если бы мистер Гаусс поджег себя, но им и в голову не пришло лишить хоть одного мальчика религиозного усовершенствования.

Богослужения в лагере «Маниту» были делом каверзным, но дядя Гусь выходил из положения с присущей ему ловкостью. В отличие от большинства воспитанников, которых директор набирал в кварталах неподалеку от 50-й школы, он не был евреем. Мистер Гаусс происходил из немцев, и его деды и бабки строго блюли протестантскую веру. Суетность и тяготы жизни заглушили в нем интерес к церкви и Писанию. Это не значит, что мистер Гаусс стеснялся вознести, где надо, хвалу Церкви или процитировать из Писания, но тем самым он просто отдавал дань уважения людским чувствам, о которых знал, но которых не разделял. Навещая родителей, директор школы не касался вопросов религии. По его наблюдениям, ортодоксальные иудеи тотчас заговаривали на эту тему, а их детям в любом случае была заказана дорога в «Маниту», поскольку на тамошней кухне не соблюдался ни один из Моисеевых законов о питании. Остальных же родителей, которые в основном и поставляли детей в его лагерь, вполне устраивали несколько слов из рекламной брошюрки про «изумительно одухотворяющие богослужения каждую пятницу, вечером, под яркими беркширскими звездами». Назначение ритуала на вечер пятницы вместо воскресного утра придавало ему в меру иудейский оттенок.

С другой стороны, и дети из христианских семей, угодившие под крыло мистера Гаусса, не чувствовали себя чужаками. Богослужения проводились с умом. На них звучали только те псалмы Давида, которые можно было найти и в иудейских и в христианских молитвенниках, а также несколько гимнов, восхваляющих Господа в самых общих выражениях. Проповедь представляла собой пятиминутное рассуждение того или иного вожатого о природе, о чести лагеря, либо о премудростях индейцев. Все шло как по маслу.

Парами воспитанники «Маниту» прошагали через калитку в изгороди. Красивое было зрелище: зеленая лужайка, закат и извивающаяся вереница мальчиков в белых рубашках и белых брюках. У Герби екнуло сердце: настала его очередь войти в калитку, ступить на запретную территорию, – а потом и вовсе захватило дух, когда он увидел на другом конце лужайки такой же белый двойной строй девочек. На женской половине лагеря было, на его взгляд, куда красивее, чем на мужской. На уступе холма, под сенью сосновой рощицы, расположились полукругом хижины, а по склону, до самой кромки воды, раскинулся ухоженный зеленый газон с разбросанными тут и там тенистыми деревьями и грубо сколоченными скамейками. На вершине того же холма, между прочим, стоял, отделенный от хижин воспитанниц сосновой аллеей, дом для гостей, где останавливались родители, приезжающие на выходные дни. А почему бы и нет? В конце концов, это только справедливо, что родителям, которые расплачивались за лагерь «Маниту», достался самый хороший вид на него.

Для богослужения скамейки девочек и мальчиков поставили рядом. Возможно, тетя Тилли и дядя Сэнди решили, что торжественная обстановка не слишком располагает к заигрываниям или что вожатые, не ослепленные ракетными вспышками, сумеют пресечь амурные поползновения. Во всяком случае, проход между мальчиками и девочками сузился с двадцати футов до трех.

Дядя Сид, примостясь за видавшим виды коричневым пианино на маленькой передвижной эстраде заиграл «Ларго» Генделя. Шеренги девочек начали рассаживаться по местам. Герби искал глазами Люсиль и наконец увидел, как она подходит к скамейкам. Строй сломался и свернул в новый ряд во главе с Люсиль, так что ее место оказалось у самого прохода, рядом со скамейками мальчиков. В таком же порядке принялись рассаживаться и мальчики. Герби лихорадочно пересчитал головы, вычислил, сколько ребят усядется на скамейке до желанного места напротив Люсиль, и сверил со своим положением в строю. Вот не везет! Он оказался на шесть человек впереди. За ним шли четверо ребят из его хижины. Не пускаясь в объяснения, он пропустил их вперед.

– Эй, Тед.

– Чего, Герби?

– Видишь вон там с краю рыжую девчонку?

– Ну. Заметная краля.

– Не очень-то заглядывайся. Я хочу сесть рядом с ней. Когда будете садиться на предыдущий ряд, раздвиньтесь пошире, ладно? Пошире!

Тед покосился на него, кивнул и шепотом передал приказ по цепочке. Когда настала очередь Тринадцатой хижины занимать места, ребята так ловко расселись, что как раз с Теда строй перешел в следующий ряд. Староста подмигнул Герби своим ястребиным оком и с торжествующим видом направился в сторону Люсиль, которая позволила себе стрельнуть глазками в приближающегося мальчика. Не доходя до конца ряда, Тед остановился, и Герби прошмыгнул мимо него на заветный край скамейки. Он обрел настоящее счастье. В течение целого часа ему предстояло сидеть в трех футах от своей возлюбленной.

– Люсиль, привет, – шепнул он.

– Привет, Герби, – тихонько раздалось в ответ.

– Вот повезло, да? – проговорил мальчик и был вознагражден ласковой, понимающей улыбкой, от которой у него сладко замерло сердце.

Закат пылал во всей красе. Гряды обагренных облаков даже в воздух подмешали румянца, особенно заметного благодаря легкому розоватому туману, стелившемуся над землей. Луна и вечерняя звезда сияли сквозь дымку и отбрасывали на гладь озера параллельные серебристые дорожки, одну – широкую, другую – тонкую, как нить. При каждом дуновении ветерка доносились мимолетные запахи сосны и жимолости. На некоторое время оба лагеря затихли под звуки простой и грустной духовной музыки. Природа способствовала тому, чтобы каждая нота, пусть даже извлекаемая из дешевенького расстроенного пианино неуклюжей рукой дяди Сида, сверкала, словно новая звезда.

Поднялся мистер Гаусс с книгой в руке и начал читать под музыку:

– Господь – пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит к водам тихим…

Внезапно Герби всем существом испытал нечто небывалое, пронзительное, неизъяснимое: мурашки по телу, ощущение, будто небеса и земля вокруг исполнены Божественного присутствия, и жгучий прилив слез. Сотни раз слыхал он, как эти слова произносились тем же самым голосом на школьных собраниях – вялые, бессмысленные звуки. А тут вдруг стихи из псалма обрели великую силу истины. Герби покоился на злачных пажитях, у тихих вод, до Люсиль Гласс – рукой подать, и все это казалось промыслом Господа Бога, который был так близко, что, будь Его воля, Он мог бы дотянуться сверху и потрепать Герби по голове.

– Подкрепляет душу мою…

Слова молитвы проникали в самое сердце мальчика и многократно повторялись в нем. Герби огляделся вокруг – проверил, может, еще с кем-то происходит такое же чудо. Тед с Эдди перешептывались и ухмылялись. Люсиль, поймав на себе его взгляд, лукаво улыбнулась в ответ и снова принялась рассматривать свои пальчики, лежащие на коленях. Похоже, никого из ребят не задело за живое. Только он, Герби, сидел как завороженный.

– Если я пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла…

Герби закрыл глаза. И так же ясно, как он видел закат, он увидел Долину Смертной Тени. Это было сумрачное ущелье, усеянное костями и обломками камней, по обеим сторонам его высились до самого неба отвесные черные скалы, и лишь зеленоватый отсвет был разлит повсюду. Он шел по ущелью, круто уходящему вниз, в сгущающуюся тьму, но ему не было страшно…

– Твой жезл и твой посох – они успокаивают меня…

В руке он держал легкий посох, который соскользнул прямо с небес и без усилия влек его вперед, направлял его шаги…

Герби открыл глаза и даже вздрогнул от неожиданности, увидев озеро, сидящих рядами ребят и мистера Гаусса. Он словно очнулся от сна. Музыка уже не играла, хозяин лагеря второпях договаривал последние строки псалма, а Герби – наверное, впервые с тех пор, как познакомился с ораторским стилем мистера Гаусса, – готов был на коленях умолять его не спешить. С досадой мальчик почувствовал, как чары теряют силу. Он попытался оживить, удержать нездешние грезы, но мир неотвратимо обретал прежний облик.