Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак Страница 31

— Что он делайт?

— Помогает мне, — отвечал Контансон. — Ежели вора любит честная женщина, тогда либо она становится воровкой, либо он — честным человеком. А я как был, так и остался сыщиком.

— Ти фешно нуштайся в теньгах? — спросил Нусинген.

— Вечно, — улыбаясь, отвечал Контансон. — Мое ремесло — желать денег, ваше — наживать их: мы можем договориться, вы их накопите для меня, я берусь их промотать. Будет колодец — ведро отыщется…

— Желаль би ти полючать билет в пьятсот франк?

— Что за вопрос! Но не такой уж я глупец!.. Вы ведь предлагаете мне эти деньги не затем, чтобы исправить несправедливость судьбы?

— Конечно нет. Ти виудил мой тисяча франк. Даю тебе пьятсот франк. Будет тисяча пьятсот франк, котори тебе даю.

— Превосходно! Вы мне даете ту тысячу франков, что я у вас взял, и к ней прибавляете еще пятьсот франков.

— Ферно, — сказал Нусинген, кивнув.

— Все же это будет всего пятьсот франков, — сказал Контансон невозмутимо.

— Котори я дам?

— Которые я получу. Пусть так. Но в обмен на какую ценность дает господин барон этот билет?

— В Париш, я узналь, есть челофек, способный находить женщин, мой люпоф, и ти знай адрес челофека… Атин слоф, мастер шпионаш…

— Правильно…

— Дай адрес и полючай пьятсот франк.

— А где они? — с живостью спросил Контансон.

— Вот он, — сказал барон, вынимая из кармана билет.

— За чем же дело стало? Давайте, — сказал Контансон, протягивая руку.

— Даю, даю! Желаю видеть этот челофек. Потом уше полючай теньги, потому можно продавать много адрес такой цена.

Контансон рассмеялся.

— Собственно говоря, вы вправе дурно обо мне думать, — сказал он, притворившись, что бранит самого себя. — Чем пакостнее наше положение, тем больше оно обязывает к безукоризненной честности. Послушайте-ка, господин барон, выложите шестьсот франков, и я дам вам добрый совет…

— Дай и доферяй моя щедрость.

— Я рискую, — сказал Контансон, — но я веду крупную игру. Служа в полиции, видите ли, надо работать тишком. Вы мне скажете: «Идем, едем!..» Вы богаты, и вам кажется, что все подчиняется деньгам. Конечно, деньги кое-что значат. Но, как говорят два или три умных человека из нашей братии, деньгами можно купить только людей. А есть такое, о чем никто не думает и что купить нельзя!.. Случая не купишь… Поэтому у опытных полицейских так не водится. Захотите вы, например, показаться рядом со мной в карете. А нас кто-нибудь встретит. Случай ведь может быть и за нас, и против нас.

— Ферно? — спросил барон.

— А как же, сударь! Подкова, найденная на мостовой, навела префекта полиции на след адской машины. Послушайте-ка, ну вот подкатим мы нынешней ночью в фиакре к господину Сен-Жермену, а ему будет так же неприятно увидеть нас у себя в доме, как было бы неприятно вам, если бы вас увидели входящим в его дом.

— Ферно, — сказал барон.

— О! Он лучший из лучших помощников знаменитого Корантена, правой руки Фуше и, как говорят, его побочного сына, которого Фуше будто бы произвел на свет, еще будучи священником. Но, разумеется, все это глупости: Фуше умел носить звание священника, как позже звание министра. Так вот! Этого человека, видите ли, вы не заставите работать меньше чем за десять билетов по тысяче франков каждый. Подумайте хорошенько… Но дело будет сделано, и хорошо сделано. Без сучка и задоринки, как говорится. Я предупрежу господина Сен-Жермена, и он назначит вам свидание в каком-нибудь укромном месте, где вас никто не увидит и не услышит, потому что для него опасно заниматься полицейской работой ради частных интересов. Что же вы хотите?.. Он человек отважный; король-человек! Человек, который претерпел большие гонения, и все за то, что спас Францию! Так же точно, как я, как все, кто спас Францию!

— Карашо, назначай час люпофни сфитань, — сказал барон, довольный своей пошлой шуткой.

— Господин барон так и не пожелает меня поощрить? — сказал Контансон покорно и вместе с тем угрожающе.

— Шан! — крикнул барон садовнику. — Ступай просить у Шорш тфацать франк и приноси их мне.

— Ежели господин барон не имеет иных сведений, кроме тех, что он мне дал, сомневаюсь, может ли даже такой мастер, как господин Сен-Жермен, быть ему полезен.

— У меня есть тругие! — отвечал барон с хитрым видом.

— Имею честь откланяться, господин барон, — сказал Контансон, получив двадцать франков. — Буду иметь честь доложить Жоржу, где надлежит быть вечером господину барону: хороший агент никогда не посылает записок.

«Удивительно, как эти молодцы догадливы, — сказал про себя барон. — В полиции совсем как в делах!»

Расставшись с бароном, Контансон с улицы Сен-Лазар не спеша отправился на улицу Сент-Оноре, в кафе «Давид»; заглянув в окно кафе, он увидел старика, известного под именем папаши Канкоэля.

Кафе «Давид», находившееся на углу улицы Монэ и Сент-Оноре, пользовалось в тридцатые годы нашего столетия своего рода известностью, которая, впрочем, ограничивалась пределами квартала, называемого Бурдоне. Тут собирались престарелые, ушедшие на покой негоцианты или крупные купцы, еще ворочающие делами: Камюзо, Леба, Пильеро, Попино и кое-кто из домовладельцев, вроде дядюшки Молино. Тут можно было порою встретить престарелого Гильома, приходившего сюда с улицы Коломбье. Тут толковали о политике, но осторожно, в тесном кругу, потому что клиенты кафе «Давид» придерживались либерального направления. Тут обсуждались местные сплетни — так велика у людей потребность высмеивать своего ближнего! В этом кафе, как и в прочих кафе, была своя достопримечательность в лице папаши Канкоэля, завсегдатая кафе с 1811 года и столь явного единомышленника собиравшихся тут честных обывателей, что в его присутствии велись самые откровенные беседы на политические темы. Время от времени этот добродушный старик, простоватость которого служила для посетителей кафе предметом постоянных шуток, вдруг исчезал на месяц, на два; но отсутствие старика никого не удивляло; его приписывали недугам, возрасту, ибо еще в 1811 году Канкоэлю было на вид лет за шестьдесят.

— Что случилось с папашей Канкоэлем? — спрашивали, бывало, буфетчицу.

— Я думаю, что в один прекрасный день мы узнаем о его смерти из Птит афиш, — отвечала она.

Папаша Канкоэль своим произношением неуклонно удостоверял, откуда он родом: он говорил эстукан вместо «истукан», эсобенный вместо «особенный», турк вместо «турок». Он был из небогатых дворян, владельцев небольшого имения «Канкоэли», что на языке некоторых провинций означает «майский жук», находившегося в департаменте Воклюз, откуда он и приехал. В конце концов его стали называть попросту Канкоэль вместо де Канкоэль, и добряк не обижался, ибо он считал, что с дворянством покончено в 1793 году; впрочем, он был младшим отпрыском младшей ветви, и ленное владение принадлежало не ему. В наши