Джордж Мур - Эстер Уотерс Страница 32

— Не пойму, зачем вам все это нужно знать, раз вы не собираетесь давать мне письмо, — сказала Эстер.

По другому адресу хозяйки не оказалось дома, но она должна была вернуться с минуты на минуту, и горничная предложила Эстер обождать в прихожей. Однако, когда Эстер не пожелала поделиться с горничной своими бедами, та заявила, что зря Эстер так задирает нос и вообще поделом ей, а хозяйку ждать бесполезно. В третьем доме дверь открыл лакей и потребовал, чтобы Эстер сообщила ему, по какому делу она пришла. Потом лакей сказал, что пойдет узнает, дома ли хозяин, и, возвратившись, сообщил, что хозяин недавно куда-то уехал. Застать его дома легче всего утром, часов в десять, в половине одиннадцатого.

— Не беспокойся, хозяин все для тебя сделает, — ом никогда не отказывает хорошеньким девушкам. Как это с тобой приключилось?

— Это вас не касается. Я же не лезу в ваши дела.

— Ну, ну, зря ты так ершишься.

И в эту минуту в комнату вошел хозяин — высокий, моложавый мужчина лет тридцати пяти; он предложил Эстер пройти к нему в кабинет. У него были светло-серые глаза, белокурые волосы, приятный голос и такие мягкие, обходительные манеры, что это сразу расположило к нему Эстер. Все же ей хотелось, чтобы она могла исповедаться в своих несчастьях не ему, а его матери, ибо перед этим молодым человеком она испытывала особенно жгучий стыд. А он, казалось, искренне сочувствовал ей и сожалел, что использовал все свои рекомендательные бланки. Потом его озарила новая мысль, и он тут же написал письмо одному из своих друзей — банкиру, проживавшему на Линкольнс-инн-филдс. Этот господин, сказал он, жертвует большие суммы на больницу и, без сомнения, не откажется написать ей рекомендацию. И он выразил надежду, что у Эстер все кончится благополучно.

Эта беседа послужила немалым утешением для бедной девушки; она медленно брела по улице, спрашивая дорогу, и все вспоминала добрые глаза этого человека; наконец она добралась до Марбл-Арч и остановилась, глядя на бесконечную Бейзуотер-роуд. Один за другим загорались уличные фонари, силуэты высоких домов четко вырисовывались на фоне заката. В этот сумеречный час город, овеянный призрачной поэтической дымкой, взволновал душу Эстер, и она решила пройти через парк. Вереницы гуляющих казались черной гирляндой на тусклом, серо-зеленом фоне газонов. Местами возле ограды парка черная гирлянда свивалась в черный клубок, в центре которого возвышался какой-нибудь оратор-демократ, суливший бедному роду людскому полное избавление от всяческих бед и зол. Откуда-то доносились звуки фисгармонии и пение гимнов, и Эстер пошла дальше, но и здесь неуверенность и страх читались на лицах, словно в них отразилась душа города.

Подул прохладный ветер; вместе с ночью на землю возвращалась зима, но дух весны продолжал жить в кронах деревьев. Густой сладкий аромат гиацинтов плыл над оградой парка, и на всех скамейках сидели в обнимку парочки — такие ж простые, как Эстер, девушки и парни, — и ей захотелось подозвать их всех к себе и поведать им свою беду, чтобы они научились кое-чему на ее горьком опыте.

XVI

Не больше трех недель отделяло теперь Эстер от предстоящего ей испытания. Она надеялась провести эти последние дни с матерью, которая была полна тревоги, совсем пала духом и отчаянно нуждалась в поддержке. Но это было невозможно: отчим пил все безудержнее и день ото дня все настойчивее вымогал у Эстер деньги. У нее осталось уже меньше шести фунтов, и она понимала, что ей надо уйти из дома. Дела принимали такой оборот, что, останься она здесь, никто бы не поручился за сохранность не только ее денег, но и ее последнего платья. Миссис Сондерс судила об этом совершенно так же и убеждала Эстер уйти. Но Эстер не могла решиться оставить мать.

— Нет, не могу я бросить тебя, мама. Чувствую я, что должна остаться с тобой. Страшно нам разлучаться. Как бы я хотела, чтобы ты легла вместе со мной в больницу. Там тебе будет куда лучше и спокойнее, чем дома.

— Я знаю, доченька, но что об этом толковать. Только еще тоскливее на душе становится. Сама понимаешь — не могу я оставить дом. А уж тяжко мне, ох, как тяжко, сама знаешь. — Миссис Сондерс закрыла лицо передником и заплакала. — Ты всегда была хорошей девочкой, самой лучшей на свете, единственной моей отрадой после смерти твоего бедного отца.

— Не плачь, мама, — сказала Эстер. — Мы будем молиться друг за друга, и господь не оставит нас в беде. Через месяц мы обе уже поправимся, и ты благословишь моего ребеночка, а я стану мечтать о том, как сдам его тебе с рук на руки.

— Бог даст, Эстер, бог даст, но только страшно мне. Боюсь я, ой боюсь, что не свидеться нам больше… на этой земле не свидеться.

— Мама, дорогая, не говори так, ты разобьешь мне сердце!

Извозчик, на котором Эстер добиралась до своего нового жилья, запросил с нее полкроны, и такая пустая трата денег очень испугала бережливую по натуре девушку, унаследовавшую эту бережливость от многих поколений предков, привыкших добывать хлеб своим трудом. Но, слава тебе господи, с этим покончено, подумала она, очутившись наконец в своей комнатке неподалеку от больницы, в небольшом восьмикомнатном меблированном доме, принадлежавшем одной старой женщине, сын которой был каменщиком.

Миновала неделя. Как-то после полудня Эстер сидела одна у себя в комнате, и вдруг ей показалось, что жизнь покидает ее. Это было словно удар молнии. Несколько минут она продолжала сидеть совершенно неподвижно, не в силах шевельнуться, а жгучая боль разрывала ей поясницу… Эстер поняла, что ее час настал, и, как только боль утихла, она спустилась вниз, чтобы посоветоваться с миссис Джонс.

— Не поехать ли мне сразу в больницу, миссис Джонс?

— Еще время не приспело, милочка. Это только первые схватки, а до больницы недалеко. Обождем часика два, посмотрим, как оно пойдет.

— Неужто еще так долго?

— Скажи спасибо, если родишь до ночи. У меня роды длились куда дольше.

— Можно мне побыть с вами на кухне? Одной как-то боязно.

— Ну конечно, сиди, мне только веселей. Сейчас напоим тебя чаем.

— Нет, я даже думать ни о чем не могу. О, господи, какая мука! — воскликнула Эстер и принялась шагать по кухне из угла в угол, прижимая ладони к бокам и со стоном раскачиваясь. Время от времени миссис Джонс, хлопотавшая возле плиты, поглядев на нее, говорила:

— Знаю, знаю, каково тебе, не раз сама испытала. Веемы через это проходим — таков уж наш земной удел.

Часов около семи вечера Эстер вдруг припала к столу, и такая боль исказила ее лицо, что миссис Джонс отставила в сторону кастрюлю с сосисками и подошла к измученной девушке.

— Ну что? Неужто так плохо?

— Ох, мне кажется, я умираю, — простонала Эстер. — Я сейчас упаду, дайте мне стул, дайте стул! — И она повалилась на стул, упав головой на руки. Лицо и шея у нее были в холодном поту.

— Придется Джону самому приготовить себе ужин, я оставлю для него сосиски на полке в очаге. Побегу наверх, надену шляпку. Ты приготовила все детские вещички, чтобы взять с собой, связала их в узелок?

— Да, да.

Миссис Джонс спустилась с лестницы, накинула на плечи Эстер шаль, и стоило посмотреть, как заботливо хлопотала она вокруг бедной девушки, то и дело уговаривая ее покрепче опереться на ее руку и, главное, ничего не бояться.

— Ну что же, милочка, храбрее, — нам и пройти-то нужно всего несколько шагов.

— Какая вы хорошая, как добры ко мне, — сказала Эстер, прислонясь к стене, когда миссис Джонс звонила у дверей больницы.

— Крепись, девочка. К завтраму все уже будет позади. А я приду тебя проведать.

Дверь распахнулась. Швейцар позвонил, и по лестнице поспешно спустилась сиделка.

— Сюда, сюда, возьми меня под руку, — сказала сиделка, — и дыши глубже, когда будешь подниматься по лестнице. Идем, не надо мешкать.

Поднявшись на площадку, сиделка отворила дверь, и Эстер увидела комнату, где было довольно много народу — человек восемь-девять молодых мужчин и женщин.

— Как! Это здесь? Но тут полно народу! — изумилась Эстер.

— Ну, конечно, — это же все акушерки и студенты.

Эстер поняла, откуда исходят вопли, долетавшие даже на лестницу: у левой стены стояла кровать, и на ней, разметавшись, лежала женщина. Онемевшую от ужаса Эстер сиделка увела за ширму и быстро принялась раздевать. Потом на нее надели рубашку, которая была ей непомерно велика, и такую же огромную кофту. Она заметила, что сиделка что-то пробормотала по этому поводу. Все окна стояли настежь; когда Эстер проходила по комнате, ей бросились в глаза тазы на полу, лампа на круглом столе и блеск стальных инструментов.

За спиной у нее студенты и сиделки угощались конфетами, — Эстер слышала, как один из студентов спрашивал женщин, не хотят ли они еще леденцов. Их смех и болтовня бередили ей нервы. У нее снова начались схватки, и она увидела, что молодой человек, угощавший всех конфетами, направляется к ней.