Кнут Гамсун - Дети времени (Дети века) Страница 32

– Ты не отдал письма? – со страхом спросил Виллац.

– Как же. А она просила передать это в твои собственные руки.

– Ответ!.. Она прислала ответ. Молодец, Готфрид. Они пошли домой. Виллацу хотелось прыгать, но это было бы несогласно с его достоинством. Что могло быть написано в письме?

– У меня есть тросточка, – сказал Виллац.– Я подарю ее тебе. Знаешь ты, что говорится в письме?

– Нет, не знаю.

– Ну что написано, пусть так и будет. Видел ты Антона?

– Нет, он уже ушел.

Виллац спешит в свою комнату, остается там минуту, бежит снова вниз, весь охваченный неземным блаженством, разнеживает Готфрида и передает ему трость.

– Нет, спасибо! Зачем ты это делаешь? Мне не нужно! Виллац снова бежит наверх, остается там довольно долго, сходит по лестнице, напевая, останавливается на дворе и оглядывается, поворачивается и опять идет наверх в третий раз, и кажется, будто ему хочется запереться у себя, чтобы выучить какой-нибудь трудный урок или что-либо в этом роде. Но через полчаса он, вероятно, выучил урок, потому что снова показывается на лестнице и спускается по ступеням. Что ему придумать? Он успокоился и как будто немного утомился. Мать проходит мимо него по коридору; она, вероятно, собралась прогуляться. Они перекидываются несколькими словами; она не приглашает его сопровождать ее. Он слышит, что отец ходит взад и вперед по своей комнате – добрый отец, товарищ и джентльмен. Виллац стучится и входит в кабинет.

– Ты не на рыбной ловле? – спрашивает отец.– Антон, вероятно, на реке.

– Вероятно. Мне это не интересно… Как ты поседел, отец.

Отец удивлен.

– Поседел. Ну, не так уже. Где мать? Вы не станете играть?

– Да, потом. Мы в прошлый раз пели английский текст, а музыка норвежская. Ты слышал?

– Да, очень красиво.

– Я не хотел говорить тебе, но музыка – моя. Отец еще больше изумляется.

– Виллац… говорю не потому… музыка была прелестна, я слушал здесь. Так ты сам?.. Вот как! А мать знает?

– Да.

– Музыка очень хороша, нечего сказать. Что говорит мать о ней?

– Она думает, что хорошо. Отец вдруг говорит.

– Подумал ли ты о том, кем хочешь стать, мой друг? Молчание.

– Хочешь ли ты стать художником или флотским офицером? Надо выбрать чтонибудь определенное. Я вовсе не хочу торопить тебя, но так было бы лучше для тебя самого. Музыка – только игра и пение. Но то, что вы пели, было на редкость красиво; я сошел вниз и слушал. Мать такого же мнения?

– Да.

Отец принимает решительное выражение и говорит:

– Но все же, музыка – одно, серьезное же дело – другое. Не согласен ли ты со мной? Прийди к положительному решению; мы еще поговорим об этом. Я не имею ничего против того, чтобы ты стал художником или скульптором, может быть, и следует, чтобы в нашем роду появилось новое течение… не знаю. Обдумай хорошенько и выскажи мне свое мнение откровенно.

Таким образом Виллац получил отсрочку и был рад. Но он мог всегда ожидать, что вопрос повторится. Что, если теперь сделать маленький намек?

– Но ведь ты, вероятно, хочешь, чтобы я окончил школу в Харроу? – спросил он.

Бог знает, имел ли это в виду отец, кто знает, как решил этот вопрос этот седеющий и стареющий человек, ходивший взад и вперед по комнате? Но он ответил тотчас:

– Окончил школу? Само собой разумеется – если ты этого желаешь. Таким образом у тебя еще будет время обдумать. Да… окончить школу.

Но это вовсе не было желанием Виллаца. У него не было большей мечты, как покинуть школу в Харроу; ему там было очень трудно, и школа задерживала его. Но мать поможет ему, придет время, найдется и совет; отец тоже добрая душа, а Марианна очаровательна…

– Я опять сыграю тебе песню, если хочешь, – сказал он.

– Теперь? Нет, благодарю; когда мать вернется; а в настоящую минуту у меня дело. Но все же, спасибо.

Он кивает, и Виллац уходит.

Поручику опять никто не мешает, но дело его состояло очевидно в том, чтобы снова начать ходить взад и вперед по комнате. Оставить школу? Эта школа в Харроу что-то таинственна; надо разузнать про нее. Университет что ли это? Год за годом в дорогой школе; справится ли он! Надо написать Ксавье Муру, да кроме того, посоветоваться с фру Адельгейд. Он позвонил и спросил, дома ли жена?

Готфрид видел, как она пошла к Хольменгро.

– Посмотри, когда хозяйка вернется.

Он ждал долго, целый час – очевидно Адельгейд все забывает за роялем! Через два часа он увидал, что она возвращается. Что это? Она, кажется, плакала? Она была замечательно ласкова и мягка. Это удивило его, и Он спросил:

– Что-нибудь случилось с вами?

– Со мной? Почему вы так думаете? Нет, ничего. Благодарю вас.

Они стали говорить о Виллаце; Адельгейд овладела собой и привела веские доводы, что Виллаца нет смысла дольше удерживать в Харроу: это и дорого, и бесполезно. Школа для избранных – и только.

– Это не имеет значения; он наш единственный.

– Но пребывание в школе теперь для него совершенно бесполезно. Мальчика привлекает одна только музыка.

Эту склонность к музыке он унаследовал от матери, тут кровь Хольмсенов не причем. Поэтому он позволил себе несколько язвительных замечаний и даже высказал некоторую несправедливость.

Но Адельгейд? Что случилось с ней в этот вечер? В былые дни она отплатила бы той же монетой, а сегодня она – сама уступчивость и в ее словах слышится мольба:

– Ах нет, разве вы не видите, что он уже родился таким, что он живет только музыкой. Если бы вы только знали… Я не решалась сказать вам…

– Что он сочиняет музыку для романсов? Он сам сказал мне.

– Слава Богу, так и следовало сделать. Ах, этот мальчик – он олицетворенная мелодия; уверяю вас, я пою его сочинения с истинным наслаждением. Вы, вероятно, вчера не слышали?

– Нет, я ходил по своей комнате и слушал. Я уже несколько дней слушаю.

– Какое же ваше мнение?

– Ваше пение всегда прекрасно.

– Вам так кажется? Но мелодия действительно замечательно музыкальная. Он необыкновенный мальчик, не надо забывать это.

Сам поручик находил, что сын его незаурядная натура; разве он отрицал это? Ведь и мать его не обыкновенная женщина… Одним словом…

– Гм. Я не имею ничего против напоминания об этом… Хотя это и излишнее.

– Извините!

Опять уступчивость, опять смирение. Откуда они? Поручик ясно видел, что произошло что-то, иначе Адельгейд не держала бы себя так несогласно со своей обычной манерой. Ему было неприятно, что жена проявляла уважение х нему; а относительно школы в Харроу она была безусловно права – это была бездонная пропасть. Адельгейд стояла перед ним. Годы не прошли для нее бесследно, но она так хорошо сохранилась, казалась такой нетронутой. Второй подобной не найти! Гм. И на этот раз он решил держать сторону жены против сына: он намеревался показать свою власть и заставить Виллаца слушаться. Мальчику это принесет одну только пользу.

– Я думал было написать Ксавье Муру, – сказал поручик, – но теперь это уже излишнее. Виллац не поедет больше в Харроу. Но что вы желали сказать?

– Что я хотела сказать? Я хотела попросить вас за него, – ответила она.

Что за тон! Поручик сказал:

– Возьмете ли вы, Адельгейд, на себя подготовить Виллаца, что в силу обстоятельств, которые стали мне известны только теперь, я вынужден взять его из школы в Харроу?

– Хорошо. И он не будет огорчен, он будет вам благодарен.

Чем дальше, тем лучше, все изменилось, единственное, что остановилось – мысли поручика. Опять мать с сыном заодно! Чем же все кончилось? Тем, что решено отправить Виллаца в Германию. Он получит возможность стать настолько великим музыкантом, насколько хватит способностей. Этим все и кончилось.

– Пусть это будет на вашей ответственности, – сказал поручик.– Он наш единственный, но вы в этом отношении понимаете больше меня. Но пусть будет на вашей ответственности.

Она сделала движение, будто собираясь сделать шаг к нему и протянуть руку, но остановилась. Жест был так красив, что это маленькое проявление дружелюбия к нему, это чисто девическое движение подействовало на поручика.

– Благодарю вас, – сказала она, – теперь все улажено, хорошо для него и незаслуженно хорошо для меня.

Вечером мать и сын играли на фортепиано и пели.

Несколько дней спустя Виллацу пришлось выступить адвокатом матери перед поручиком. Это был столь необычный прием, что тут дело, очевидно, было неспроста: Адельгейд желала сопровождать сына в Берлин.

Прибегая к посреднику, она, очевидно, желала уклониться от дальнейшего объяснения – это было несомненно. Поручик спросил сына:

– Верно ли ты понял мать?

– Да.

– Если бы я не боялся утомить ее, я бы сам просил ее поехать. По различным причинам. Она понимает это дело и будет очень полезна тебе.

Виллацу вдруг стало невыносимо грустно, и он с трудом овладел собой. Была ли то любовь, или жалость? Отец как-то постарел и опустился; он казался таким одиноким и озабоченным.