Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 3. Франческа да Римини. Слава. Дочь Иорио. Факел под мерой. Сильнее любви. Корабль. Новеллы Страница 33

Коренцио. А эта зловещая фигура матери, этой Анны Комнен, которая похожа на главного евнуха в юбке, намазанного румянами, отпрыск, кто знает, каких выродившихся рас, с этим сонным глазом, скрывающим бездну коварства и алчности…

Леони. А этот Алексей, отец, герой-авантюрист, отчаявшийся претендент, настоящий человек добычи, который воистину был бы способен — в другие времена — вернуть себе престол и умерший такой прекрасной смертью во время своей безумной греческой экспедиции, — на земле, где царствовали его предки…

Фауро. А об оставшихся в живых — о вдове, о дочери, — о годах их безвестной нищеты, об их полном тревог скитании по свету, об их прибытии в Рим, о тысяче интриг, о старческой страсти Чезаре Бронте, о попытках, о переговорах, о свадьбе, о странном дворе, окружавшем их, и вообще обо всей этой истории я знаю вещи, которые не могла бы придумать никакая сила человеческой изобретательности…

Коренцио. Последняя из Комненов!

Фауро. А ведь история только начинается, подумайте! Каков удел такого существа, охваченного страстной жаждой самой большой добычи? Подумайте! Еще немного, и все законы будут отменены во имя ее дерзости. Куда заведет ее судьба, если ей удастся не быть выброшенной на мостовую или посаженной на острие какого-нибудь копья?

Трое юношей на несколько мгновений погружаются в раздумье. Дуновение ветра от поры до времени поднимает карты, колеблет пламя свеч, пылающих на заваленном столе. Изредка доносится подобный океану гул удаляющейся толпы.

Леони. Она уже чувствует запах трупа в старике.

Коренцио. Ее глаза устремлены на Руджеро Фламму, как ты сказал, Фауро.

Фауро. И как устремлены!

Коренцио. Ты думаешь?

Фауро. Непостижимо!

Коренцио. Ты думаешь, Фламма смущен этим?

Леони. Чистый сердцем человек!

Фауро. Больше чем смущен — зачарован.

Коренцио. Ты уже придумываешь фабулу для своей книги…

Фауро. Не придумываю. Предугадываю. Его душа до того переполнена, что брызжет во все стороны. А до сегодняшнего дня у него была трудная и одинокая жизнь.

Коренцио. Боже, избавь его от опасности!

Фауро. Почему? Чтобы чувствовать себя непобедимым, он должен подвергаться опасности!

Коренцио. Ему еще нужно быть одиноким со своей задачей.

Фауро. Что ты знаешь? Что мы знаем? Довольно и того, что он еще жив. Сегодня, когда он говорил там, со своей скамьи, а императрица вытянулась из трибуны и устремила на него глаза, среди больших волн вдруг воцарилось короткое молчание: одно из тех коротких сумрачных затиший, которые вызывает Судьба, раскрывая и смыкая свои руки. Кто знает! Кто знает!

Коренцио. Да хранит его Бог от опасности, говорю.

Фауро. А я говорю наоборот: пусть жизнь пошлет ему навстречу самую великую опасность!

Леони. А вот и Фламма.

Входит Руджеро Фламма в сопровождении Даниэле Стено, Марко Аграте, Себастиано Мартелло, Клавдио Мессалы.

Фламма. Самую великую опасность, Фауро? Что вы сказали?

Голос у него отрывистый и резкий. Его глаза горят лихорадочным блеском на землистом, бледном лице. Мятежная внутренняя полнота сказывается в егоо беспокойной походке, в его потребности двигаться. Кажется, что он ищет перед собой простор, по ту сторону тесных стен, как узник.

Фауро. Высказывал пожелание.

Фламма. Кому?

Фауро. Вам.

Фламма. Какое пожелание?

Фауро. Чтобы ваша сила подвергалась испытанию самой великой из опасностей всегда.

Фламма. Да будет так!

Он бродит взад и вперед по комнате, опустив голову. Остальные безмолвно стоят. Он вдруг останавливается перед ними.

Вы верите в меня? В правоту и могущество моей идеи?

Аграте. Никто не сомневается. Наша вера — безусловная.

Остальные утвердительно кивают головой, в то время как Руджеро Фламма устремляет на каждого из них свой пылающий взгляд.

Фламма. Отлично, великая опасность уже грозит, Фауро. Я выхожу ей навстречу. Прерываю замедление. Считаю эту ночь кануном. Завтра мое слово будет произнесено и сообщено. Вы сегодня слышали слово диктатора. Не дадимся ему в железные руки, но постараемся отрубить у него обе одним ударом.

Мартелло. Каждый из нас готов.

Фламма. На решительное действие? На уличную борьбу?

Мартелло. На все! С вами, теперь и всегда.

Фламма. Во имя жизни, понимаете? Во имя существования! Необходимость насилия принуждает нас, гонит. Ни одно жизненное дело не может быть совершено, не обагрив народа кровью. Нам уже нельзя остановить начатый натиск. Необходимо ускорить его, сделать его стремительным, коротким, единодушным, победоносным, сосредоточить его в том испытании во имя другого, более великого испытания, которое, однако, близко. Понимаете? Час пробил даже для того, кто отказывается: для умирающего, который не хочет умирать.

Он умеряет свой голос и свои движения, но как в первом, так и в последних дрожит какое-то сдержанное бешенство. Во время молчания он ходит по комнате, затем останавливается снова. Слова, что срываются с его уст, кажутся продолжением тех, которые он говорит в своей душе, более пылких и более гордых слов. Для него в числе этих семи человек стоит незримый исполин: Чезаре Бронте.

Мы уже прикоснулись к земле, спросили землю, припадали к ней, слышали клокотание ее источников под ее высохшей поверхностью, в ее глубине… Она хочет быть взрытой, разрыхленной, потревоженной, обработанной. Она еще так богата, что может вскормить семена самой возвышенной надежды. И если бы мы извлекли из нее только это, разве наше дело не было бы плодотворным, делом сеятелей? Наша земля надеется. Разве вы не чувствуете томления божественной надежды в этой толпе, которая мычит там, внизу, как заблудившееся стадо? Если бы мы разбудили в ней только это томление, мы уже доказали бы жизнеспособность. Это не голод, не один голод повсеместно стонет и протягивает руки, это — восстание против невыносимой лживости, которая вторгается во все области нашего существования, искажает его, отравляет, грозит смертью. Во имя жизни, во имя существования необходимо уничтожить эту ложь. «Докажи, что у тебя есть право и сила, — сказал сегодня один человек. — Докажи, что ты — новая сила и новое право».

Затаенный гнев ожесточает его голос. Он делает несколько шагов, затем возвращается назад, останавливается. Мужественное волнение воодушевляет его речь.

Годы и годы я жил один, в своей пустынной комнате, наедине с властной думой, один с невыраженной истиной. В одиночестве и в безмолвии я дышал дымом своей гордости, который заставлял меня задыхаться, пока не почувствовал наконец, что он превратился внутри меня в живое упорное пламя, в вихрь страстей. Тогда я бросился в самый разгар битвы. Мой дух не знал больше отдыха. Я больше не стремился к благу дня, а только к исполнению своего дела. Кое-кто из вас был со мной с самого начала, он — свидетель. Эта истина, рожденная во мне при соприкосновении с землей, распространяется всюду, проникает внутрь, смущает, волнует, окрыляет. Ее благородство — в ее происхождении, доказательство ее прочности — в просторе ее пути. Разве во все века не вытекает из всякой новой истины право на человеческую жертву, которая необходима ей для самоутверждения? Сама моя вера делает меня предъявителем и провозгласителем этого сурового права. Вы тому свидетели. Во имя существования!

Он делает движение, как бы для того, чтобы слить их воли в одну.

Итак, все решено. Каждый готов.

Аграте. Каждый по мере своих сил и сверх своих сил.

Фламма. И сверх сил! Прекрасное слово, Марко Аграте: единственное, которое соответствует нашему рвению. Каждый сверх своих сил. Нужно совершить чудеса. Уличная схватка должна быть коротка, крайне стремительна, почти молниеносна, должна разыграться на всех пунктах в одно и то же время, единодушно, решительно. Наше спасение — в неудержимом движении деревни. Отряды поселян составляют основу нашего наступления. После первого сопротивления войско распадется, останется небольшое ядро. Когда центральная власть очутится в наших руках, за уличной резней последует война на границе и на море: более широкая попытка. Целое племя снова борется за существование, за самосохранение, будит и приводит наконец в движение свои наиболее глубокие инстинкты, извлекает из глубины своей сущности скрытую первородную энергию, на свободе закаляет ее в огне событий, воодушевляет ее всем своим дружным порывом, вооружает ее всей своей жизненной необходимостью, воспламеняет ее своим гением, ожесточает ее, возвеличивает, приравнивает Судьбы и Природу… Вы, Марко Аграте, являетесь из деревни. Неужели там одна смерть и непоправимое разложение? Разве плуги без сошников? Серп без лезвия? Разве мать сыра земля не дает больше колосьев? Тяжелых колосьев и грубых людей для голода и для войны она еще произведет… Вокруг наших бессонных глаз круги от лихорадки, Клавдио Мессала. Вы открыли во время нашего бодрствования тайну, благодаря которой Протектор, вербуя свои ополчения, делал их вдруг более грозными, нежели какое угодно закаленное в боях войско? И мы еще посмотрим, есть ли у вас другое сходство с Корсиканцем, кроме формы подбородка…